Иногда Алексей Павлович, входя в свой кабинет, останавливался на пороге, с любопытством оглядывал древнюю мебель, принадлежавшую еще его деду, капитану первого ранга, служившему в Адмиралтействе, и говорил весело:

— А не выкинуть ли нам, женщины, эту рухлядь? В тартарары. Чтобы и духу ее здесь не было.

— Выкинем, — тотчас откликалась Елена Владимировна. — Это будет замечательно! Я подкоплю денег. У меня уже есть несколько рублей на сберкнижке.

Эти «несколько рублей» лежали на сберкнижке, наверно, лет десять. Потому что книжка куда-то запропастилась и только недавно нашлась.

— Слышишь, Оленька, — многозначительно произносил Алексей Павлович. — Наша ма подкопит денег.

— И подкоплю, — серьезно подтверждала Елена Владимировна. — И куплю тебе гарнитур. Я видела вчера поразительный гарнитур, финский. Все шкафы кубиками, диван-кровать, стол, стулья, два кресла и еще три столика. Очень милый и современный гарнитур. Кстати, Алеша, чуть не забыла, посмотри-ка, что я вчера приобрела по случаю.

И она приносила какую-нибудь сбивалку для крема или сетку от комаров.

Алексей Павлович смеялся, обнимал ее и звонко чмокал в нос. Сердиться на Елену Владимировну было невозможно и бесполезно, да и ни к чему. Ему нравилась даже ее своеобразная ребячливость и неприспособленность к жизни. И свойство серьезно по-детски воспринимать любую чепуху. И что ж с того, что часто в доме не хватало денег.

Зато была Оленька, и Елена, и простое веселое счастье.

— Нет, — говорила Оленька, — не надо покупать новую мебель. Говорят, под городом обнаружены пещеры. Предлагаю взять мамину мясорубку и перебираться туда. Будем жить животной и растительной жизнью. Одна медвежья шкура у нас уже есть. Па будет охотиться и ловить рыбу, ма собирать съедобные коренья и стряпать, а я готовить уроки и поддерживать огонь в очаге.

— А если там сыро? — спрашивала Елена Владимировна.

И все трое смеялись…

— Какой роман, Оленька? И почему роман?

— У нас новый учитель по литературе.

— Почему ж ты мне не рассказываешь?

— Некогда было, ма. Случая не представилось.

— И какой он? Молодой?

— Ужасно молодой и ужасно лохматый.

— Лохматый?

— Задал нам сочинение на тему: «Жизнь и приключения Ивана Ивановича».

— Какого Ивана Ивановича?

— Нашего скелета.

— Того, что у вас в классе?

— Да.

— И какие же у него были приключения?

— Вот сижу, придумываю.

— Придумала?

— Нет еще.

— Странно. Неужели не было темы повеселее? Писать про скелет! Надо же!.. А куда делся Александр Афанасьевич?

— На пенсию.

— Такой милый старичок!

— Скукота он.

— Конечно, писать про скелет тебе веселее, чем про Татьяну и Онегина, — засмеялась Елена Владимировна и продекламировала с чувством: — «Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была, и я любила вас, но что же, что в сердце вашем я нашла…»

— Ма, а как за тобой ухаживал па?

— Странный вопрос. Обычно.

— А все-таки. Делал мертвые петли? Летал перед твоим окном и покачивал крыльями?

Елена Владимировна улыбнулась, протянула руку, потрепала дочь по голове.

Оленька отстранилась.

— Ты мне не ответила, ма.

— Па тогда еще не летал, а был курсантом. А познакомились мы с ним… Ну, это неважно.

— Ма!.. Не хитри.

— Ах, боже мой. Ну о чем ты спрашиваешь, дочка?

— Не хитри. Где ты познакомилась с па?

— Видишь ли… Он подошел ко мне на улице и спросил, давно ли я вернулась из Саратова. Я очень удивилась и ответила, что никогда там не была. «Не может быть, — сказал он. — Я вас там видел. И не могу ошибиться. Другой такой девушки нет на свете». И ты знаешь, он так это серьезно сказал!

— И ты, конечно, поверила, — засмеялась Оленька.

— Ничего подобного! На другой день он принес мне стихотворение.

— Откуда же он знал, где тебя найти? — лукаво спросила Оленька.

— Он меня спросил. Я ответила. А вообще это неприлично — заговаривать на улице. И если с тобой кто-нибудь заговорит, ты не отвечай.

— Но ты же ответила!

— Это был совершенно особый случай. Я же ответила нашему па, а не какому-нибудь хлыщу. А стихотворение было про Венеру. — Она вдруг засмеялась, на глазах выступили слезы. Она вытерла их фартуком.

— Что ты смеешься ни с того ни с сего?

— Я смеюсь с того и с сего. Стихотворение было про Венеру. Па прочел его мне, а потом… Потом сказал… что если… — ее тряс смех, — если мне… отрубить… руки… я буду… точь-в-точь… Венера…

И Оленька засмеялась. Они смеялись обе долго и весело. Потом, когда успокоились, Оленька сказала:

— Па просто прелесть…

Елена Владимировна кивнула.

— Он писал стихи?

— Сначала он сказал, что сам написал, а потом признался, что стащил их у какого-то приятеля.

— А потом?

— Что потом?

— Потом-то что было?

— Па уехал на лето в лагеря. А осенью привез мне камешек.

— Камешек?

— Да. Он сказал, что это не простой камешек, а лунный и приносит счастье. И еще сказал, чтобы я его не потеряла.

— А ты?

— А я его потеряла в тот же день. И всю ночь проплакала. Так мне было жалко этого камешка. А утром пришел за мной па, чтобы ехать на острова, и сразу понял, что я потеряла камешек. И глаза у него стали грустные-грустные. Он сказал, что если девушка теряет лунный камень, она должна непременно выйти замуж за того, кто его подарил.

— И ты вышла замуж?

— Конечно. Ведь я потеряла лунный камешек.

Елена Владимировна снова засмеялась, на этот раз тихо и ласково.

— Как в сказке, — сказала Оленька.

— Девочка, а разве человеческая жизнь не большая прекрасная сказка?

— Знаешь, ма, — сказала Оленька после небольшого молчания. — Один мальчик написал мне стихи.

— Стихи?

Оленька не заметила тревоги, промелькнувшей в глазах матери.

— И тебе нравится этот мальчик?

— Как все, — схитрила Оленька.

— Пиши свой роман про скелет, Оленька. Тебе еще надо учиться. А стихи он, наверно, тоже стащил у приятеля.

— Не думаю, — возразила Оленька.

— И не думай… Тебе еще очень долго надо учиться, — повторила Елена Владимировна и, вздохнув, ушла на кухню.

А Оленька посидела немного, потом решительно взяла перо и вывела на первой странице: «Жизнь Ивана Ивановича».

Маленькая Сима Лузгина с трудом поспевала за длинноногой Леной Колесниковой. Они спешили. Они опаздывали в райком. Собственно, опаздывала Лена. В райком вызывали ее. А Сима могла преспокойно отправиться после уроков домой. Но так уж была устроена Сима, что не могла оставить подругу в беде. А по Симиному твердому убеждению всякий вызов в райком сулил неприятность. Или будут выговаривать за плохой сбор металлолома. Или за то, что не все вышли на кросс. Или за слабую работу с октябрятами. А то и того хуже: дадут какое-нибудь поручение. Это сейчас-то! Когда остались какие-нибудь считанные дни до соревнований. И зачем только Лену выбрали секретарем! И сама она, Сима, голосовала «за». Знала бы, какое это хлопотное дело — быть секретарем комитета, ни за что бы не проголосовала. И ребят отговорила. Уж как-нибудь отговорила бы! А что, в самом деле! Лучше бы ее выбрали. Или Володьку Короткова. Что ж с того, что он ехида и себе на уме. Пусть попарится. А может, ему и «на пользу пошло: похудел бы.

Сима торопливо семенила рядом с подругой, то и дело запрокидывая голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Лицо было хмурым. Сразу видно — расстроена. И Сима украдкой вздыхала.

А Лена шагала широким мужским шагом, словно забыв о подруге. Каждый раз, когда шла в райком, сердце начинало томить какое-то неясное предчувствие. Словно вот-вот произойдет что-то важное, неотвратимое. Лена начинала волноваться и сердиться на себя за это. И лицо ее становилось хмурым.

И дело, конечно, не в том, что станут выговаривать за какие-нибудь недостатки: комсомольская работа — живая, не всегда и клеится, а бывает, и дров наломаешь. Но вот посмотреть в глаза Викентию Терентьевичу, услышать его голос… Иногда ловишь себя на том, что смысл сказанного ускользает, что слова только звучат просто так, сами по себе. Как музыка.