— Во, держи. — Он подал гостю ковш, наполненный прозрачной янтарной жидкостью.

— У-ум, — мурлыкнул Нефедыч и зажмурился: — Откуда такой аромат?

— Мед оставался. Кружки на столе.

Нефедыч разлил напиток.

— Ну, с визуальным знакомством… Благода-а-ать…

— Сейчас закуску.

Сергеич притащил капающего жиром вяленого чира и копченого гольца.

— Хлеб вон там, в ящике, только вчера испек. — Он шуранул в печке, бухнул на сковородку килограммовый кусок оленины, плеснул подсолнечного масла и высыпал горсть отмокшего сухого лука. Потом посолил и щедро посыпал перцем. Нефедыч взял гитару, перебрал струны:

— Прекрасное у тебя логово.

— Сам мастерил.

— А вылезать из него не думаешь?

— А что там? Тут простор, свобода.

— Гм… Простор — да, а свобода внутри нас… Кусочками в каждой душе. И чтобы выявить общую…

— Не надо, не верю. «Свобода в будущем, стремитесь, дети, к нему!..» Оно близко, оно осязаемо… Чувствуешь подмену?

Нефедыч не ответил, а дурашливо провозгласил: «Ансамбль Самодур!» — и спел:

— Какая тут свобода, брат? Тут клетка, в которую нас запихнула номенклатурная стая. Красивая, с цветочками и птичками: оформить мещане могут. За что тебя сюда?

— За газету.

— Это как?

— Дала областная газета критику на район, а Чупшинов распорядился, когда номер в район пришел: «Изъять!» Все бы и сошло, не то списывали и изымали, но тут парель, гласность, новое словечко «застой». Дошли номера из области, из соседних районов, народ в скандал, комиссия из области. А я в отпуске третий месяц, отдыхаю в генацвальных краях. Комиссия поработала, объявила результат: «Виновата почта. Приедет начальник, получит на орехи». Народ вздохнул, плюнул, и за бутылкой по старой привычке… А я приехал и получил… путевку на сей курорт. Правда, и Чупшинова не обошли… забрали в область. Он теперь там на хозяйстве, распределяющем почту в районы. Учли, так сказать, опыт работы. Вообще туда сейчас все… Ты видел, как кастрюля закипает? От краев всю накипь к центру, в крепкий култук. Тут бы поддеть и выбросить, да не дают. Вон Марченко, директора совхоза, поймали инспектора на браконьерстве. С вертолета снежных баранов считай, Красную книгу — в упор расстреливал. Глянули на общественное мнение, общественное мнение, кивнули бодро… и тоже в центр. Алкоголика и покровителя браконьеров Алилова — туда же, да на автохозяйство. Прямо генный банк. Словно все областное начальство в общество охраны природы записалось и вершит суд: Щуку в реку, Козла на нужную вершинку. А как же — гвардия с многолетним стажем, проверена. Тупоголовая, безграмотная, беспринципная, в силу этого жаждущая над собой только вождя, а под собой — массу. А рядом милого родного дурака. И никаких сомнений. Дурак дураку понятен. А чтобы удобней было сидеть на этой массе, она должна быть усреднена, единолика. Отнивелирована. Ходят легенды, что мастер нивелировки Берия тут на Колыме бывал и по лагерям приказывал в первую очередь уничтожать тех, кто плохо работает, а во вторую тех, кто работает хорошо. Чтобы никаких наглядных, ведущих к рассуждениям примеров, ни с какой стороны. Берии не стало, а школа живуча. Самая страшная власть во все времена и у всех народов — власть мещанства. Она и особую управленческую касту выработала — номенклатурную. Берут туда не по уму, а по нужности. Класс создан гибкий, почти непробиваемый. Ничего, кроме процесса набивания своего брюха, не признающий. И не ощущающий. Даже обращаться по-людски разучились, определяют друг друга по половому признаку: «Эй, мужчина!», «Эй, женщина!» Еще лет десять алкогольного тумана, и заорем: «Эй, кобель!», «Эй, сучка!» На обращение «гражданка» следует ответ: «Я с вами вместе с тюрьме не сидела!» А ведь совсем недавно даже в детских садиках знали: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Затаскали «гражданина» безграмотные серяки по книгам и фильмам о присутственных местах, затоптали прекрасное русское «сударыня», «барышня». И что интересно: атрибуты новой культуры идут из магазинов, мастерских, покорили эфир и экран телека. Сфера прогнившая обслуживания и ремонта стала могучей законодательницей серых мод, насаждает их с помощью волчьих законов дефицита. Клоака диктует народу уровень интеллекта. Это к звездам дорога выложена многими поколениями, а в пещеру двух-трех хватит. В обратную сторону мы легко топаем. Ведь к звездам — в гору, а назад — по отлогой. Да если под фанфары, да с песнями «Солнца нам не надо, Сталин нас согреет» — так бегом! И понятно: что за шагом вперед — неизвестно, а позади все родное и знакомое. Там кого бояться? Его величество капитализм? Так мы у власти! Крепостное право? Так мы служивые, мы в номенклатуре! Назад, ребята, назад!

Хотя… Весной, когда уезжал сюда, бегал по магазинам. А дорожка, знаешь, мимо Гнезда на площади. Иду после южака,[2] валяется стоптанный башмак. Синтетический. А в прошлом году валенок драный валялся. Вроде какое-то движение есть… Посмотрим. Но веры, если откровенно… Разберемся… Плесни-ка… Не надо, не ухмыляйся: наше дело конченое, пусть молодежь спасают.

— А кто спасать будет? — спросил Нефедыч. — Номенклатурная стая? Она по местам прочно сидит. Шестидесятилетний опыт успешного противостояния демократии, да на тысячелетнем рабском фундаменте — плотина серьезная. Прорвать ее могут только свободные выборы, а не пародия по фордовскому принципу: «У меня вы можете купить машину любого цвета, при условии, что этот цвет черный». Народ бы…

— Тот самый, который — мы?

— Да, а мы… Только вот спим дружными рядами. С тех пор, как подсыпала пуганая номенклатура в штормовые пятидесятые в сознание народа снотворное. Вот. и спим на свободе, вместо того, чтобы будить.

— Чем ты лично, чудак-человек, будешь будить? Что такое колокольное у тебя есть? С чем пойдешь по Дантовым кругам?

— Петь буду. Песни есть. Пусть шлепают по хлябям российским. А на Руси всегда находились умельцы, могли приветить страждущие мысли. Ты думаешь, лампада — это что? Это частица прометеева огня, она раньше в каждой избе светила днем и ночью. И сейчас светит, только ее номенклатура в души загнала, чтобы с глаз долой: в темени легче и спокойней казнокрадить… А мы тут брагу жрем, раком пятимся. Уже больше двух шагов назад сделали, пора хоть один вперед. Конечно, его и без нас сделают, навечно от вечного, по последнему счету, никакой бюрократ не в силах отвернуть целый народ. Но и наша причастность — та копейка, без которой рубль может не сложиться. Аминь.

— Гуф? — вопросительно сказал за стеной Рыжий. — Гу-гуф!

— Стой, кто идет? — перевел Сергеич. — Руки вверх!

— Гырр-р-руф! Груф-уф-уф! — залился пес каким-то остервенелым лаем.

— А действительно кто-то.

— Бурила же обещал.

— О, я и забыл.

Мужики вывалились из избы. А там увидели, что перед базой стоит огромный усатый человек в баварской шляпе с белым пером канадского гуся за лентой по околышу, сером костюме и болотных сапогах. А в руках гармошка. Перед ним, припадая на передние лапы, метался Рыжий, исходя злобным лаем. Никогда ему еще не встречался человек с набором таких грозных запахов! От пришельца веяло темной свирепой силой и жестокостью. Правда, к ним мешался аромат добра, но он был стар и беспомощен, как запах полуистлевших прошлогодних листьев в пучке свежей травы.

Пришелец увидел хозяев, растянул мехи, открыл рот и восторженно заревел:

— Паханы, я по адресу? Я в тот почтовый ящик?