— Таки-то дела, — вздохнул Петька, пряча письмо. — Надо им написать.

— Смеяться, поди, над нами будут.

— Они не такие.

— Такие, другие, а все одно будут.

— Ми-итька!

— Мамка кричит. Приходи завтра, книжки почитаем. Завтра мамка уйдет.

— Ладно.

Петька ушел, а Митька, взвалив на плечи охапку дров, перевязанную веревкой, пошел в избу.

Письмо взбудоражило ребят. Им снова захотелось приняться за какое-нибудь дело, но подходила зима, а какие могут быть дела в зимнее время.

— Надо к весне что-либо смастерить, — говорил Митька, шагая по примерзшей земле: — только такое сделать, чтоб наверняка. И чтоб больше не драли.

— Поучиться б эту зиму как следовает, — затянул свое Петька: — а то прямо перед ребятишками стыдно. Дразнют, как на улицу выйду. Ни тебе поиграть с ними, ни подраться. А вчера, знаешь, Сережка Панфилов что ляпнул?

— Ну?

— Ты, говорит, в пионеры записался, я, говорит, знаю. Красный галстук у тебя есть, да только отец-то твой этим галстуком тебя отмочалил.

— Вот дьявол! Откуда ж?

— А лих его знает. Должно, мамка соседке сказала, та другой, а там и пошло. А дальше он так говорит: ты, говорит, пионер, так показуй другим пример. А ты вон неучем ходишь. Читаешь, как коза — мэ-мэ-мэ…

— И при всех? — ужаснулся Митька.

— Не было никого при этим разговоре. Я ему сказал: будешь, говорю, звонить — я те в уши такого трезвону напущу. Помалкивай, пока цел.

— Ну, а он?..

— Маленько испугался, только рази он смолчит? Рази стерпит?

— Проходу ребята не дадут.

— Да, тогда уж нос подальше.

— И что это за беда такая! — после долгого молчания начал Петька. — Кажись, отец у меня ничего, мужик хозяйственный, работяга, понимает, что к чему, а вот в этим месте уперся как бык и ни тпру ни ну. Как что, так сейчас сапоги на печь, книги под лавку, сиди, говорит, и молчи. И что ему эта школа далась?

— А знаешь, какая моя думка об этим? Стыдно ему, что сам он малограмотный, — сказал Митька. — Завистно ему, что сын больше его знать будет, ну он и кобенится.

— А что ж. Похоже на правду. Только пользы он своей не знает. Коли ему поздно учиться, так мне в самую пору. Вырасту — помощником буду. Где что по хозяйству получше сделать — я книгу почитал — и ладно.

— Понимать-то он понимает, да влезло ему в башку полено и торчит.

— Однако надо книжки почитать, что прислали. Время-то не ждет.

Зима в этом году была суровой и долгой. Снег лежал толстым слоем, обещая хороший урожай, но морозы крепчали с каждым днем.

И как на зло, когда в школе занятия на время из-за морозов прекратились, Петькин отец смилостивился над сыном.

Как-то вечером, лежа на печке в теплой избе, он подозвал к себе Петьку и, гладя его по голове, сказал:

— Ну, будет тебе дураком сидеть. Отправляйсь в школу. Учись. Да чтоб хорошо выучился, гляди мне.

Петька высвободился из-под отцовской руки и, хмуро глядя на его с лета сохранившее загар лицо, пробурчал:

— Надо было раньше.

— А раньше я что — тебя за хвост держал?

— А то не держал?

— И все ты врешь!

Отец, видимо, ругаться не собирался, и Петька осмелел.

— Я-то не вру, а вот ты врешь.

— Ишь ты какой! А что ж я вру?

— Да то, что ты меня в школу сколько разов не пускал. То говорил — иди, то — не ходи. Я и мотался туда-сюда. И не выучился ничему.

— Ну, не выучился. Небось, лучше меня читаешь.

— Велика штука! Ты-то важный читатель какой выискался. Хуже Митьки, даром что большой.

— А на что мне это? Без ученья прожил.

— А мог бы лучше.

— Ну? — отец приподнялся. — Расскажи-ка, расскажи, как лучше. Послушай, эй, Семенна, иди-ка сюда, послушай, как умник твой отца честит.

Марья Семеновна подошла к ним.

— Ну, говори, — сказал Потапов и, вынув из кармана кисет, стал закручивать толстую папиросу.

— Я и говорю, — совсем осмелел Петька: — кабы ты учился да читал, как надо, ты б хорошие книги почитать мог.

— Какие такие хорошие? Я что-то не видал таких?

— А вот какие, — и Петька метнулся в угол, где висела полочка с его книгами и тетрадями.

Оглянувшись на отца и увидев, что тот заинтересован, он порылся в книгах и вынул что-то, аккуратно завернутое в газету.

— Покажь, покажь!

Все еще не веря хорошему расположению отца, Петька нерешительно развернул газету и подал отцу книгу.

— На, читай.

Потапов, повертев в руках книгу, начал разглядывать крестьянина, нарисованного на обложке.

— Читай, — повторил Петька.

Потапов приблизил книгу к глазам.

— Чтой-то глаза болят.

— И все ты хвалился, что читать умеешь, — сказал Петька, приходя в задор. — А вот и не умеешь.

— Я-то? А ну, нажмем.

— У-у-хы-о-хо — ухо — ды-о-до — уход зы-а-за — уход за. — Ишь, как читаю! — Сы-о-со — кы-о-ко — ты-о-то — мы — сокотом. Уход за сокотом. Сокотом? Что это? А?

Петька не выдержал и прыснул. Заулыбалась и мать.

— Читатель, тоже! Не сокотом, а скотом. Уход за скотом. Тут все написано, как надо за скотиной ходить, как поить, как кормить, где ей стоять надо, помещение, значит, и какие кормы…

Петька испуганно посмотрел на отца и замолчал.

— Великое дело! — сказал Потапов, не заметив его смущения. — Будто мы не знаем, как за скотиной ходить. Семеновна, — обратился он к жене, — ты, что ль, не знаешь, как за Манькой ходить? А? — И к сыну: — Она у нас, брат, прохвесор по этим делам.

Потапов расхохотался, довольный своей шуткой, и долго раскаты его гулкого смеха заглушали свист метели, бившейся в запорошенные снегом стекла.

— Эх, ты, малец! Мне твоя книжка — тьфу! — сказал он, отдышавшись.

— Ужинать, что ль, будем? — спросила Марья Семеновна.

— Давай.

Потапов кряхтя слез с печки и, тяжело ступая ногами, замотанными в порыжевшие портянки, пошел к столу.

— Так-то, ученый. Иди, жрать садись.

Петька аккуратно завернул книгу в газету и снова положил ее на полочку под всеми книгами.

Старая бабка Степанида, или, как ее прозывали в деревне, Тараканья Смерть, явилась раненько утром в Митькину избу.

— Здравствуй, Степанидушка, — встретила ее Митькина мать, — садись, чайку попей.

Тараканья Смерть пошарила взглядом по избе, отыскала угол с иконами и, перекрестившись несколько раз, ответила:

— Звала меня, Егоровна?

— Сама знаешь, без тебя ни одна изба не обходится.

— Что, много развелось?

— И не говори! С тысячу будет.

— Беда с ими! Погрызут все чисто.

— Прихожу это я раз под вечер, — заговорила Егоровна, наливая чай: — в хате темно. Зажгла огонь. Батюшки! И на столе черно, и на печи туча-тучей, и по кровати ходят. А на полу — тьма. Глянула в угол — иконы все черные. Ах, ты, думаю, нечисть поганая! Уж я давила-давила, била-била, — а их все не меньше.

Степанида покачала головой.

— Так, так, матушка. Без меня никак не выведешь. Они духу моего и то боятся. Как войду в избу, так и бегут, так и бегут.

— А вон гляди-ка, бабка, ползет, — ехидно заметил Митька, чинивший себе рубаху. — Должно, не очень боится.

— Цыц, нехристь. Не суй рыло, куда не велят! — закричала мать.

Степанида неодобрительно поглядела на Митьку.

— Я пойду, коли не нужна.

— Что ты, что ты, Степанидушка? — засуетилась Пелагея Егоровна. — Куда уходить? Уходить не надо. А ты сиди и молчи! — крикнула она сыну.

Митька с треском оборвал зубами нитку и аккуратно воткнул иголку в моток.

Степанида, напившись чаю, снова перекрестилась и, что-то бормоча, принялась шарить в своем грязном холщевом мешке.

Митька, заинтересовавшись, придвинулся ближе.

Бабка вынула из мешка огромный лапоть, совершенно черный от долгого употребления, и, поставив его на стол рядом с хлебом, спросила:

— Сколько душ у вас-то?

— Я, да он, да три девчонки, — ответила Пелагея Егоровна.