На улице когда-то успело потемнеть. Куда делся целый день, было не понять.

Тот дворик, где жил Новиков, был достаточно тих, если не считать парковавшихся вдоль и поперёк авто, то там, то здесь мигающих сигнализацией. Время от времени, чаще всего ночью, одна из них начинала спросонья истошно орать, пока свои же, стоящие рядом машины, не успокаивали свежую, сияющую, набалованную истеричку: «Кто тебя угонит, тебе даже выезд загородило джипом, ты ж не летаешь, дура. Спи, давай».

Когда хозяйка истерички появлялась в тёмном окне, — та уже спала. Хозяйка всё ещё тыкала наманикюренным пальцем в сигналку, хотя никакой нужды в том не было, — и потом долго искала на подоконнике сигареты, потому что включать свет ей было лень.

Новиков протиснулся между машин, и поспешил к центру города, где много света, и где так легко думается, особенно когда думать не о чем.

Он бессмысленно переходил дорогу туда и сюда, проверяя нервную систему водителей, подолгу разглядывал манекены в погасших, или сияющих отражённым светом витринах, изучал названия ресторанов и кафе, топтался возле афиш.

Лёху он увидел со спины, тот проходил в окружении, видимо, друзей, которых Новиков не опознал — верней, не успел опознать, так как был совершенно зачарован смехом своего товарища.

Лёха хохотал.

Хохотал, и, судя по хохоту, был слегка навеселе, но не сильно, не болезненно — а легко, искристо. Он, ещё двое парней, и сразу четыре девушки, все они вперемешку плавно двигались по улице, обнимая столбы, трогая стены, толкаясь и теснясь, прикасаясь друг к другу, и порой целуясь.

Новиков некоторое время шёл за ними, пытаясь убедить себя, что это не Лёха — с чего бы Лёхе так хохотать.

Но нет, это был он.

— Лёха! — окликнул Новиков.

На зов оглянулась одна из девушек, вполне себе милая, курносая, хлоп-хлоп глазами. Посмотрела сквозь Новикова, и снова отвернулась. Взгляд у неё был такой, словно Лёхой была она — и, оглянувшись, но никого не увидев из числа знакомых, девушка решила, что позвали какого-то другого Лёху, а не её. То есть, ей даже в голову не пришло толкнуть в плечо истинного Лёху — тебя, мол.

— Ну, Лёх! — совсем уже не громко, остановившись, позвал Новиков.

Лёха в ответ на это решительно натянул шапку на уши, и поскакал впереди всей своей толпы, куда-то зазывая друзей. Девушки застрекотали на своих каблучках вслед.

«…для Лёшки случившееся с нами было как все его влюблённости — сначала жарко, яростно, бурно, а затем, очень скоро — вообще никак», — думал Новиков, спустя минут пятнадцать, глядя в асфальт и поминутно на кого-нибудь натыкаясь.

«…или сейчас всё сложнее? — спрашивал себя Новиков, и тут же отвечал, — А чем сложнее? Всё то же самое».

«…вот ведь как странно, — думал Новиков, — человек ведёт себя схожим образом в казалось бы совершенно противоположных ситуациях…»

«…ну и потом — я видел его… верней сказать, слышал — в слабости… а он меня, вроде бы и нет… такое сложно простить…»

За этими размышлениями Новиков вернулся домой, при чём размышления по большей части состояли из одного слова: «Эх, Лёха. Лёха-Лёха-Лёха-Лёха. Лёха. Лёха-Лёха».

У подъезда Новиков пнул розовую, с утра мытую шампунем истеричку, в надежде услышать хоть её голос — но, видимо, хозяйка, устав вскакивать ночами, отключила сигналку.

По радио, которое по советской ещё привычке отец держал и слушал на кухне, сообщили, что умер известный бард, Кукин.

Новиков доел холодную яичницу, стоя у плиты.

Он позвонил отцу утром, сказал: «Привет».

Отец смолчал в трубку.

— Я хочу… в общем, сплавиться на лодке, — сказал Новиков, старательно избегая слова «папа», — Как ты. Ты ж сплавлялся по Кирже.

— И что? — спросил отец.

— Мне надо немного денег, у меня совсем нет, — сказал Новиков, — И ещё что б ты мне объяснил, что с собой взять. Чтоб всё нормально прошло.

— Съездил бы хоть раз со мной — ничего б тебе объяснять не пришлось, — сказал отец.

— Ты меня никогда не брал, — ответил Новиков спокойно.

— А, по-моему, ты никогда и не хотел, — сказал отец с желчным вызовом.

С той стороны что-то запричитала мать.

— Да ладно, ладно, — отмахнулся отец, и, уже обращаясь к Новикову, сказал, — Записывай. Только деньги тебе всё равно не понадобятся. У меня всё есть.

Новиков записал остановку, до которой должен добраться на электричке («от остановки по натоптанной тропинке вниз, вдоль бывшей узкоколейки… знаешь, что такое узкоколейка?») Деревенский адрес отцовского знакомца, у которого отец хранил лодку. («…скажешь от меня, скажешь, что сын, скажешь, что я просил доверить тебе»). И всё то, что ему необходимо уложить в рюкзак: спининг («ты рыбу-то хоть ловил когда-нибудь?.. удочку тогда возьми обычную, всё равно все блёсны растеряешь сразу…»), отцовскую безрукавку из оленьего меха («…не прожги только её…»), отцовский охотничий нож («потеряешь — вообще лучше не возвращайся …»), отцовский бинокль (то же самое, что про нож), «поджопник на резиночке — удобная штука, не снимай её, а то застудишь свои… придатки», топор (без комментариев), а также одноместную палатку, сапоги, спальный мешок, кастрюлю, сковородку, ложку, три буханки хлеба, двадцать пачек макарон б/п, спички, соль, сахар, чай («…это всё надо завернуть в непроницаемый пакет…»), банку сгущёнки, пять банок тушёнки.

— Хоть на билет-то дай денег, — попросил Новиков.

Не без удовольствия он принялся за сборы.

Деньги лежали в одной из книг скромной отцовской библиотеки. Книга называлась Соколов-Микитов. Новиков так и не прочёл её раньше, хотя с детства собирался. Первым делом взял книгу с собой, и вообще понабрал много лишних вещей, вроде тапок, курток и шапок, из-за которых в рюкзак не вместилось самое главное.

Пришлось всё выгрузить и начать заново.

Новиков твёрдо понял, что не пойдёт ни в какую прокуратуру, не мстить, не караулить опера у подъезда, никуда. Лёшка прав. Забыть.

Взял с собой только то, что велел отец, плюс мобильный телефон.

И даже так рюкзак получился тяжеленным. В основном из-за тушёнки, которую отец с собой не брал, так как по дороге охотился на птицу и зайца. Но ружьё сыну он даже не предложил. Новиков и не взял бы его, он, честно говоря, до сих пор несколько пугался держать оружие в руках.

Но об этом он тоже не думал, зато внутри, как хороший, наваристый, плотный бульон, закипало вкусное, замечательное, почти что детское ощущение: «Я мужик, я — мужик, я всё делаю, как мужик, и буду ночевать в лесу один, как мужик».

Новиков на мгновение представил себя в лесу у костра, и тут же стало немного страшно. Даже пришла мысль позвать то ли Ларку, то ли Лёху в путь.

«Мамку ещё с собой возьми», — огрызнулся сам на себя Новиков.

Взвалил рюкзак и поехал на электричку. Чего откладывать-то.

По дороге в электричке всё доставал телефон, чтоб хоть кому-нибудь написать, куда он собрался — но было, в общем, некому.

Позвонил напарнику по работе, взял и выложил ему свой план.

— Я не понял, — ответил тот, — у тебя отпуск, что ли? Ты ж отгулял уже! Ты там не пришалел?

Напарник не разделил новиковского настроя. Зато узнал, что Новиков вовсе не собирается на работу.

Отцовским знакомцем оказался весёлый дедок, который пытался починить безучастный ко всему мотоцикл.

— Новикова сын? — удивился дед, — А он не говорил никогда про сына.

Новиков молча стянул рюкзак, и поставил его у забора.

— А вот рюкзак узнаю, — сказал дед, — Рюкзак его. И нож его повесил на ремень. Ну-ка, вынь… Ага, его. Ну, бери лодку тогда.

И остался сидеть у мотоцикла.

— А где лодка-то? — спросил Новиков.

— Да где, — ответил из-под мотоцикла дед, — На месте…

Вылез, неся в промасленной ладони какую-то настрадавшуюся деталь.

— Как поедешь в другой раз — вот такую штуку найди мне в магазине, — и переложил её в ладонь Новикову, — А лучше отцу отдай. Отец найдёт.