Шульгин сидел в углу и, раскрыв глаза от удивления, следил за танцующими. Все они были такими счастливыми, так в это мгновение дружны между собой, что он не выдержал и бросился искать Витковскую. Делал он это столь неуклюже, что вскоре снова обратил на себя внимание почти всех присутствующих. Многие хихикали и показывали пальцем: дескать, Шульгин проснулся.

Наполеоны заметили, что с Шульгиным творится неладное, и подошли к нему сразу с трех сторон.

— Витковскую не видели? — спросил Шульгин.

— Да кому она нужна? — ответил Достанко.

— Мне, — сказал Шульгин. — Поговорить надо.

— О чем? — спросила вдруг появившаяся Витковская. Но Шульгин не растерялся, радостно взял ее за руку.

— Понимаешь, — сказал он, — сегодня ты совершенно какая-то необыкновенная… Я не видел, если можно сказать, раньше никогда… Не понимаю, что происходит…

Он говорил эти невразумительные слова и держал ее за руку. А она смотрела насмешливыми глазами в его пунцовое лицо. Она и сама не ожидала от Шульгина такой прыти, а потому с любопытством ждала, когда он наконец выскажется.

Тут же появился ее партнер по татарскому танцу. В белой, отделанной серебристыми нитями рубахе, в красном пиджаке из буклированной ткани и ярких полосатых брюках, он больше походил на звезду киноэкрана, чем на школьника. Мельком взглянув на Шульгина, протянул Витковской шоколадку и, почти не шевеля губами, произнес:

— Это тебе, Ларик.

— Спасибо, — улыбнулась она. А Шульгину сказала: — Ты портишь мне вечер. Я думала, тебе понравится тут. А ты бродишь и всем только мешаешь… Вот твой номерок от пальто, делай что хочешь. Я, наверное, перестаралась…

— Да что ты, Витковская, — сказал Шульгин. — Это же я так, если посмотреть. Вечер и правда хорош, и я не прав…

— Танцуем? — пригласил партнер. И она, подхваченная ловким гостем, пошла по кругу.

Шульгин обессилел от этого разговора. Он присел на стул и следил, как Витковская и Головко кружились по залу. Как широко и свободно двигались они, никого не задевая, никому не мешая танцевать. Было впечатление, что им тоже никто не мешал. Будто эти двое подчинили своей власти танцующих, и все танцующие старались сделать так, чтобы не помешать этой великолепной паре.

Шульгин понял, что при всем желании ему так не станцевать, — он не был танцором. Как не был самбистом, музыкантом или гонщиком; не умел петь, играть в шахматы, читать стихи…

«Ах, черт, ну что-то же я умею? Ведь прожил на свете пятнадцать лет, в институте и то лишь пять лет учатся…»

Он увидел, что Поярков переступил с ноги на ногу и вытянул шею, чтобы казаться еще выше.

«…И врать не умею», — подумал о себе Шульгин, как о совершенно безнадежном.

Вдруг ему захотелось чем-нибудь удивить народ. В том числе и Витковскую. Для этого нужно было стать всеобщим любимцем и тогда выбрать только одного человека — ее, Ларису. Но как стать всеобщим любимцем, не имея для этого никаких данных, он не знал.

— Сидишь? — спросил Достанко. — Сиди, сиди!.. У него на глазах уводят лучшую в мире одноклассницу, а он сидит.

— Что же делать? — робко спросил Шульгин.

Достанко и сам не знал, что тут можно было делать, но понимал одно: необходимо любым путем поссорить Витковскую и Шульгина. Без этого не могло быть победы в споре. Без этого он, Достанко, все более отходил на второй план, тогда как на первый все увереннее выступала Витковская.

— Поговорить. Как мужчина с мужчиной. Подумаешь, танцоришка. Видали мы таких по телеку. Но именно такие и уводят наших одноклассниц. Он Витковскую в свою школу переманит, — говорил Достанко и посматривал на друзей.

— Может, и переманит, — сказал Поярков. Он в эту минуту не думал о споре. Газетные колодки все больше врезались в пятки, стопы разламывались от боли, но именно эта боль подтверждала его мысль, что он высокий. Будто манекен, Поярков поворачивался то к Шульгину, то к Достанко и с чувством собственного достоинства кивал головой то одному, то другому.

— Конечно переманит! — подтвердил Достанко. — Ты этого хочешь?

— Никогда, — покрутил головой Шульгин.

— Значит, пойди и скажи этому скомороху, чтобы катился отсюда. — Зимичев хмыкнул. Он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Его забавляла возня вокруг Шульгина. Он не был самолюбив, а потому никогда не спорил. И вообще, он через головы своих друзей уже давно поглядывал на старосту класса Тому Железную. Он хотел с ней танцевать. — Чтобы катился отсюда, пока ты ему танцевальные пружинки не выдернул.

— Как это? — испуганно спросил Шульгин.

— Больше мужества, брови нахмурь, понял? Смотри сюда… И глаза прищурь, как у японского камикадзе. — Он показал, каким должно быть выражение. Получилось у него действительно страшно.

— У меня так не выйдет, — признался Шульгин и сразу поскучнел. — Мне нужно перед зеркалом долго тренироваться. Он же гость…

— Ну и олух! Что, ему в своей школе мало, да? Ты же вот не пошел в его школу? А он? Пришел, да еще над тобой насмехается. Вишь, говорит ей что-то, а сам так и заливается, — нервничал Достанко. Он чувствовал — Витковская чего-то добилась. По крайней мере, Шульгин уже повернут к ней лицом, тогда как их, наполеонов, он все еще не видит, и потому они в своем споре остаются на ноле.

— Еще бы, артист! — сказал Поярков.

— Я ему ничего дурного не сделал, — твердил Шульгин.

— Правильно. А он тебе сделает, — сказал Достанко.

Тут они расхохотались.

Бедный Шульгин… Сейчас ему было так плохо, что и слезы готовы брызнуть и кулаки сжимались, как для боя…

Он вдруг встал, подошел к танцующей Витковской.

— Иди домой, — сказал он гостю и показал лицом на дверь. — Нечего ходить по чужим школам и забирать одноклассниц… Ты меня еще не знаешь, я страшный! — попробовал он сделать рожу, которая никого не пугала, но была смешна своей беспомощностью. — И вообще, танцевальные пружины из матраса выдерну!

Гость рассмеялся, поглядывая то на Шульгина, то на Витковскую. Было видно, что никуда он не собирается уходить. А невежливая форма, в которую облек свою речь этот долговязый, ничуть не задела его самолюбия.

— Шутник ты, — сказал он. — У тебя талант — не зря так рвался на сцену. Иди в эстрадное училище, там недобор…

— Не обращай внимания, — сказала Витковская партнеру. — А тебя, Сереженька, я поздравляю — браво, браво! Ты в полминуты доказал, что ты — глуп. Это мировой рекорд!

Они быстро отошли от него и начали танцевать.

В продолжение этой сцены все, кто наблюдал ее со стороны, молча улыбались. Никто не понимал, что происходит.

А Шульгин?.. Ему было обидно и грустно. Желание кого-либо удивлять пропало. Хотелось домой, к телевизору. Хотелось на диван — лежать под теплым одеялом, держать какую-нибудь книгу, читать и, остановившись где-нибудь на строчке, думать, думать…

Он походил по яркому, празднично украшенному залу. Он освобождал дорогу танцующим, которые бесцеремонно толкали его, наступали на ноги и уносились под грохочущие звуки оркестра. Все они здесь были вместе, заняты друг другом, и только он один, будто инопланетянин, неприкаянно бродил среди праздника.

Отошли от него и наполеоны. Теперь они танцевали в середине зала. Достанко — с крохотной девятиклассницей, имени которой Шульгин не знал, Зимичев — с Тамарой Железной, а Поярков — с гимнасткой Надей Ладыниной. Что-то рассказывает, а Ладынина смотрит на него умными веселыми глазами и часто кивает. Она чуть-чуть выше Пояркова, и Шульгин подумал, что это он из-за нее подкладывал газеты…

Остановился у сцены. В последний раз увидел счастливое лицо Витковской, отмахнулся от подлетевшего к нему Достанко, а затем медленно спустился в гардероб, оделся и вышел на улицу.

Сорванное ветром, на земле валялось розовато-синее панно. Под закрутившимися и подмокшими краями можно было прочитать: «Поздравляем дороги… чтобы счастье и радость…»