На что рассчитывали трое одноклассников во главе с Достанко? Они довольно скоро определили, что главной слабостью Шульгина является его одиночество. Именно по одиночеству и решено было нанести первый удар.

Поярков надеялся на свой фотоаппарат. Он делал хорошие снимки, но в конце концов ему надоело снимать всех желающих. И, отказывая кому-то, Юра теперь говорил: «Понимаешь, братец, я снимаю только интересных людей — дрессировщиков, капитанов дальнего плавания и нашу буфетчицу тетю Френю… Почему ее? Потому что совсем скоро она станет самым выдающимся человеком в стране: так безжалостно обсчитывает народ — вот-вот превратится в первого у нас миллиардера!..»

Он думал, что после этого никто не станет просить. И ошибся, потому что плохо знал своих сверстников. Стоило школьникам прослышать, что Поярков снимает только «выдающихся», как вдруг все стали требовать, чтобы Поярков обязательно сделал их портрет. Словно бы все в один день стали такими же выдающимися, как тетя Френя.

Поярков сфотографировал самых достойных — чемпиона города по классической борьбе среди юношей Виктора Лусто, круглую отличницу Майю Коновалову и свою одноклассницу Ларису Витковскую — лучшую танцовщицу и хореографа школы.

Но что стало твориться с другими, кого Поярков не считал выдающимися! Они упрашивали, настаивали и даже угрожали. Некоторые вообще обижались: «Ну, чем я хуже твоей Витковской?. Ее снял, а меня так нет? Подумаешь, она танцует! А зато я победительница математической олимпиады и, кроме того, умею вышивать гладью и болгарским Крестом…»

Поярков усмехался и говорил: «Детка, она ногами сделает гораздо больше, чем ты головой».

Слава Пояркова росла. И вскоре все поняли, что он действительно знает толк в людях.

Год назад он сфотографировал десятиклассника. А тот после этого поступил в университет, да еще совершил подвиг — спас тонувшую девочку. Отец девочки, капитан первого ранга, подарил ему кортик, а городская газета под рубрикой «Происшествия» поместила портрет героя, выполненный Поярковым.

Второй случай был еще убедительнее. Однажды на школьном вечере семиклассница Ира Кожухова читала свои стихи. Поярков подошел к сцене с фотоаппаратом. И все поняли: надо ждать событий! Так и случилось — не прошло и месяца, как на весь город по радио прозвучали новые стихи Ирины Кожуховой!

Тут-то все и началось! Отвергнутые Поярковым стали поговаривать о том, что дело вовсе не в их способностях, а в самом Пояркове: если сфотографирует, — значит, к этому человеку обязательно должна прийти слава.

Когда слухи о Пояркове дошли до директора школы, он вызвал знаменитого фотографа к себе в кабинет. О чем они там говорили — никто не знает. (Ходили слухи, что директор предложил Пояркову организовать в школе фотокружок.) Но сам Поярков — ох уж этот Поярков! — рассказывал так: «Когда я вошел, директор пожал руку и говорит: «Здравствуйте, Юрий Палыч! Садитесь, пожалуйста, в кресло, закуривайте… Говорят, вы снимаете выдающихся людей?» — «Бывает», — говорю и пожимаю плечами: дескать, что ж тут особенного. «И много уже наснимали?» «Порядочно. В нашей школе их видимо-невидимо, и все народ образованный, начитанный…» А вижу, мнется, чудак, будто стесняется. Но превозмог себя и продолжает: «Вот я человек не выдающийся, обыкновенный директор, но прошу и меня заснять. Если, конечно, мой образ вас вдохновляет». — «Не могу, Лаврентий Ильич, — говорю, — я действительно снимаю только выдающихся…» В общем, отказался. Думал, кричать станет: «Из школы не выйдешь, в восьмом классе тридцать три года сиднем просидишь, характеристику дам такую, что даже в ад не примут…» А он, хороший такой дядька, улыбнулся и говорит: «Молодец, — мол, — я тебя проверял. Только уж и придерживайся до конца этого полезного для нашего общества принципа — снимай то, что хочешь, что тебя вдохновляет. Тогда и сам не заметишь, как станешь известным человеком и настоящим художником!..»

Может быть, эта принципиальность и помогла Пояркову расти не по дням, а по часам. Сначала он снимал только для себя. Затем несколько удачных фотографий родители отобрали для семейного альбома. Потом — школьная фотовитрина, посвященная шефской помощи колхозу. Следующий шаг — городская газета с портретом студента-героя…

Поярков мечтал поскорее закончить школу и стать сотрудником знаменитого на весь мир журнала «Советский Союз». Теперь он и жизни своей не представлял без этого журнала. Он собирался стать выдающимся фотокорреспондентом, и если судить по тому, насколько популярен был Поярков среди школьников, то можно с уверенностью сказать, что он находился уже на полпути к своей мечте…

Лишь один человек — Шульгин — не обращал никакого внимания на всю эту шумиху вокруг доморощенного фотографа. Ему и в голову не приходило попросить Пояркова сделать его портрет.

Только раз, наблюдая, как Поярков фотографировал кошку, сказал:

— Давай и меня рядом.

— А кто ты?

— Ейный брат, — сказал Шульгин и даже покраснел от восторга — не часто ему удавался юмор.

— Тогда вставай на четвереньки и делай хвост пистолетом, — сказал Поярков.

— Как хочешь. Потом на коленях упрашивать будешь — не соглашусь, — равнодушно сказал Шульгин и зевнул, заметив, что зевнула кошка…

И вот теперь трое друзей вспомнили об этом.

Они прекрасно знали: Шульгина просто так не ухватишь. Но, к своему удивлению, вскоре поняли, что им совершенно нечего предложить. Достать билеты на хоккей — откажется. В кафе — не пойдет. Пригласить на выставку служебных собак — рассмеется. Да еще скажет, что пошел бы лишь в том случае, если бы на этой выставке кроме собак были бы представлены и они, наполеоны…

Задумались. Поярков и Зимичев ждали, какую идею подаст Достанко. Он готовил себя в дипломаты и потому уже теперь пользовался значительной привилегией в решении самых сложных задач.

Но Достанко молчал, растерянно пожимая плечами, что никак не соответствовало облику будущего деятеля…

— В чем же причина? — наконец спросил он. — Вроде бы все интересно, а ему — безразлично?

— А в том, что и хоккей и все на свете выставки он может посетить и без нас, — сказал Поярков.

— Правильно, Юра. В лучшем случае, мы ему наладим связь с окружающим миром. Но не с нами. А нужно…

— А нужно что-нибудь такое, что бросило бы его к нам в объятья.

— Правильно, Юра. Но ты учти, что времени у нас очень мало — Витковская слов на ветер не бросает и займется им всерьез. Она может затащить Серого в ансамбль.

— Помешаем, если надо! — усмехнулся Зимичев. — Такую жердину…

— Постой, Зима. Соперницу лучше переоценить, — перебил Достанко. — На сцене она — бог, у нее талант!.. А у нас что?..

— Но ведь у нас тоже кое-что есть, — не выдержал Поярков. — Что, если я дам Шульгину фотоаппарат и предложу щелкнуть какого-нибудь знаменитого спортсмена? Затем опубликую этот портрет в какой-нибудь газете, а под портретом будет стоять фамилия автора: «С. Шульгин»?

— Долго и нудно, — произнес Достанко и отошел на два шага, чтобы подумать. И вдруг его осенило: нужно вернуть из мастерской отца кактусы. «Конечно, что тут думать?! И пригласить Шульгина! А тот — ого-го! Тот может сразу согласиться. Таким меланхоликам только подавай острые ощущения…»

— Долго и нудно, — повторил он. — Тут нужна авантюра! Участие в ней сблизило бы нас с ним… Кажется, я знаю, что делать. Нужно дождаться темноты и похитить из мастерской отца кактусы…

— Опять кактусы, — поморщился Поярков. — Ты уж если коллекционируешь их, то не пытайся…

— В том-то и дело, что нет! Все. Крах!..

Поярков и Зимичев с недоверием взглянули на него — от таких дипломатов можно ждать чего угодно, только не истинной правды.

— В том-то и дело, что нет! — повторил Достанко. — То есть с сегодняшнего дня… Я их вчера пересадить решил. Купил в цветочном магазине земли, посуду — домой пришел; батя сидит за столом расстроенный — на работе не ладится, второй месяц подряд план не выполняют. Сидит и будто книжку читает. Потом встал и пошел на кухню к матери. Вот я и поставил на освободившийся стул кактус. И забыл. А он пришел и сел на прежнее место. Да как подскочит, бледный, испуганный, и на меня смотрит, будто я нарочно. Потом как закричит: «А, мерзавец, специально подстроил?.» И полетели кактусы вверх тормашками. Штук пять в мусоропровод побросал. Я ему говорю: «Прости, отец, нечаянно». А он: «Нет тебе за это прощения! И места нет в доме этим колючкам!..»