— Ну, знаешь! — развел он руками, решительно повернулся и быстро пошел прочь.
На собрание я не пошла. Хотя пойти бы следовало. И уж во всяком случае следовало бы припомнить один стишок, который я знала в раннем детстве:..
Следующим событием было прибытие в Артэк двухсот юных «героев». Это были двести колхозных ребятишек, которые изобличили своих родителей в краже колхозного добра, двести маленьких «Павликов Морозовых»! Родителей героев отправили в тюрьму, а детей в награду за бдительность — в Артэк.
Их встречали с музыкой, и они гордо продефилировали по магнолиевой аллее между двух рядов выстроенных отрядов.
Среди героев был мальчик Проня. Не помню его фамилию, но хорошо помню его портрет в «Пионерской правде». Это был паренек лет 13–14, довольно рослый для своего возраста, но нескладный и длинноногий, как все подростки, с лицом полуидиота. Полуоткрытый рот, сопливый нос, часто мигающие сонные глаза. Соломенные волосы торчали в разные стороны.
Мальчик донес на свою мать, которая потихоньку собирала колоски на колхозном поле, чтобы как-то кормить семью.
Колоски после жатвы должны были собирать пионеры и сдавать в колхозную житницу.
Мать посадили, а «героя-сына» премировали поездкой в Артэк. По дороге Проня сочинил стихи. Стихи были о том, как он, Проня, выследил свою мать, а затем донес на нее. Стихи были плохие, безо всякого размера, с плохими рифмами.
На первом же пионерском костре Проня читал свои стихи, а дети хлопали ему и скандировали: «Будем, как Проня!»
На втором костре повторилось то же самое, потом — на третьем. И не было отряда, который не пригласил бы Проню на свой отрядный костер и не устраивал бы оваций молодому поэту.
Пионеры поехали на катере в гости в Суук-Су (дом отдыха ВЦИКа), и там Проня тоже читал свое произведение. Взрослые дяди не кричали: «Будем, как Проня!», но усердно хлопали в ладоши и кричали «Браво!».
Чтение стихов о предательстве собственной матери и ажиотаж вокруг этого чтения были аморальны и антипедагогичны. Я это понимала, а комсомольцы-пионервожатые, Саша Буланов в том числе, не понимали.
Я все-таки была постарше, имела ли я право промолчать? И кроме того — я была писательницей, да еще к тому же детской писательницей. И свой долг я понимала так, что должна «вмешаться».
Я вспомнила, об одном удмуртском колхозе, куда попала, собирая материал для детской краеведческой книги. Молчаливые люди бросали на меня недобрые взгляды. Они принимали меня за «начальство» и угрюмо гадали, чего еще понадобилось этому начальству. По-русски почти никто из них не говорил и не понимал.
В центре, в партийном комитете мне пожаловались, что работать в Удмуртии крайне трудно: народ тупой, невежественный, противится советскому режиму, особенно в деревне. С колхозами до сих пор неблагополучно.
Мне рассказали, что наряду с правлением колхозов в деревнях зачастую продолжают существовать подпольные сходки стариков — совет старейшин, «кенеш» по-удмуртски. Кенеш всячески вредит государству, заставляя колхоз давать неверные сводки в район, преуменьшая количество надоя молока и количество снесенных колхозными курами яиц.
Зарывают в землю зерно — в общем, занимаются антиколхозной вредительской деятельностью. Ни аресты, ни высылки не помогают.
Тогда я ничего не написала. Я видела озлобленных, голодных, нищих людей и не сочла возможным судить, кто прав, кто виноват.
Но теперь я вспомнила об Удмуртии, и решила, что это как раз прекрасный материал, чтобы дать «урок» Артэку.
Я написала рассказ. Он так и назывался — «Кенеш». Маленький удмуртский мальчонка Гараська стал моим героем. У Гараськи было сложное положение: его отец был председателем колхоза, а дед — старейшим в кенеше.
По ночам за плотно закрытыми ставнями собирались старики и толковали о том, куда припрятать зерно, каких телят прирезать и показать в сводке как «павших».
Отец слабо пытался протестовать, но в конце-соглашался и писал так, как велели старики.
Гараська слушал, лежа на печи, и ужасался всем этим делам. Он даже попытался образумить отца. Поздней ночью, крепко прижавшись к широкой отцовской спине, он горячо шептал ему в ухо:
— Бать, а бать, ты зачем так? Зачем их слушаешь? Нехорошо ведь…
Отец, и сам измученный своим безвольем, сам не знавший, «куда податься» и на чьей стороне правда, в раздражении отколотил сына:
— Не лезь не в свое дело! Вздумали яйца курицу учить!
Мальчик долго колебался: он представлял себе, как вся деревня узнает, что его отец — вор, а он, Гараська, — сын вора! В школе его задразнят, никто не захочет играть с ним, сыном вора!
А батька? Ведь он же хороший, добрый. Это всё старики, он их боится, а сам — хороший, и мамку жалеет. И Гараську не со зла прибил, Гараська обиды на него не держит.
А если батьку за кенеш в тюрьму посадят?
Мальчик потерял сон, уроки не шли ему на ум, и огорченная Мария Васильевна ставила двойки прежде такому прилежному и хорошему ученику.
— Почему ты стал так плохо учиться, Гарась? — спрашивала она.
Вконец измученный, мальчик пришел к учительнице и все ей рассказал.
— Ну, успокойся, перестань, — ласково гладила его по голове учительница. — Ты хорошо сделал, что рассказал мне. В колхозе все должно быть по-честному, по-правде. Тогда и жизнь будет хорошая. — Но мальчик рыдал и не мог перестать.
— Успокойся, с твоим отцом ничего не будет, ему разъяснят, он поймет, а кенеш разгонят. Все будет хорошо.
Старая учительница напоила Гараську сладким горячим чаем и оставила у себя ночевать. Наутро, прикрыв разметавшегося во сне мальчика лоскутным одеялом, тихонько вышла из дома и пошла в район. Это был ее долг, так она его понимала.
Когда она возвращалась домой, у реки она увидела толпу народа. Безжизненное тело Гараськи лежало на берегу. Над ним причитала мать. Испуганные ребятишки, школьные товарищи Гараськи, жались по сторонам и перешептывались: «Утоп Гараська… Утоп…»
Рассказ этот я прочла на первом же пионерском костре, куда меня пригласили. Ребята слушали внимательно, девочки вытирали покрасневшие глаза, а мальчики притихли.
— Видите, как трудно совершить подвиг? — сказала я. Дети молчали.
На другой день, проходя лагерным парком, я заметила, что все пионервожатые, завидев меня, быстренько сворачивают в боковые аллейки. Не приходила к нам в гости и влюбленная в Юрку пионервожатая Ниночка. Это было странно.
Так прошел день, другой. На третий Ниночка прибежала взволнованная, красная, со слезами на глазах. Запинаясь, она спросила:
— Вы до сих пор ничего не знаете?
Оказалось, что уже три дня, как издан приказ о моем немедленном изгнании из Артэка, только никто не решался сказать мне о нем. Не сказали и на следующий день.
Наконец, я сама отправилась в контору и напрямик спросила у директора — правда ли, что есть приказ?
Приказ был. Размашистым и твердым почерком в толстой книге приказов было написано, что в связи с антисоветским выступлением на пионерском костре, писательнице Фёдоровой предлагается немедленно покинуть Артэк.
— Но, позвольте, — возмутилась я, — «Кенеш» вовсе не антисоветский рассказ! Я только показала настоящую глубину и сложность детского подвига, совершенного во имя утверждения социальной системы.
Директор молчал, как-то неопределенно поводя плечом. Наконец, он сказал:
— Ведь вам известно, что политическое руководство лагерем возложено на пионервожатых. Их коллектив возглавляет Саша Буланов. Я в это не вмешиваюсь.
Тут внезапно появился и сам Саша Буланов.
Я стала требовать, чтобы раньше, чем я уеду, было назначено собрание пионервожатых, где я прочту свой рассказ и разъясню, как я его понимаю, если они не поймут. Пусть обсудят.