— Будьте так добры, выслушайте меня, — начала она скороговоркой, боясь, что мама перебьет её, или захлопнет дверь.

— Ich bitte Sie!.. то-есть… — Я прошу вас! Я расскажу вам всё по порядку!..

— Да, входите же, ведь холодно, — сказала удивленная мама, всё ещё не понимая в чём дело.

— О, спасибо, спасибо. danke — бормотала девушка, несмело входя в комнату. — Sein Sie so gut.

Как выяснилось позже, Китти Шульц свободно говорила по-русски. Просто от волнения с её языка срывались немецкие слова. Дело же оказалось вот в чем: Китти Шульц освободилась не так давно. Рудик родился уже здесь, в Боровске. И освобождения отца его Китти ждала со дня на день. А его всё не было и не было… А пособие на ребёнка такое маленькое… Она, — Китти — могла бы работать… Что-нибудь, самую черную работу на Бумкомбинате… Но Рудика оставить не с кем. В ясли не берут — мест, говорят, нет; да еще она, — Китти, и без работы к тому же. — Ach meine teuer Frau!..

— Ведь вы — мама медсестры, которая часто дежурит в детском отделении? Мне посоветовали. Может быть, вы бы могли?.. Пожалуйста! Ich bitte Sie!.. Совсем не на долго… Я бы приносила его утром… И бутылочки на весь день. Ведь молока у меня нет, я получаю смеси в молочной кухне… А Рудик, он такой спокойный, он совсем не плачет — вы увидите!

Мама была потрясена. А Китти продолжала:

— Как только начну работать, я непременно заплачу. Немного, наверно, но всё-таки… Пожалуйста, хоть ненадолго!

— Да что вы, какая там плата… — бормотала мама. — ну кладите же его сюда, на кровать…

— Так вы согласны?! O mein Gott! O mein Gott!.. Danke shon! Рудика развернули. Боже, какое длинненькое и худенькое тельце!.. Прямо прозрачное, с синими просвечивающими жилочками… А глазки смотрят такие серьезные как будто что-то понимает…

— Как его зовут? Рудик, вы сказали? — Да, meine frau, Рудик, Рудольф, радость моя, маленький мой! — целовала она маленькие пятки и ручонки, и Рудик не сопротивлялся, даже не морщился, от этих бурных проявлений чувств, но никогда и не улыбался.

Вот таким образом в нашу семью вошло ещё одно существо — малюсенький тихий ребёночек — сынишка Китти Шульц. Я беспокоилась — ведь Вечка целый день в школе, я — на работе, соседей, и тех дома нет. А мама — семидесятитрёхлетняя старушка, сама едва ходит…

Но оказалось, что Рудик и действительно никаких забот не требовал. Он никогда не плакал, почти беспрерывно спал, и покорно высасывал положенное количество своих бутылочек. Мама скоро привязалась к малышу. Она уверяла, что это чудесный ребёнок, и конечно, он уже начал прибавлять в весе, добавляла мама уверенно.

Китти сияла и на перебой целовала то мою маму, то Рудика, который даже начал морщиться и попискивать под бурными Киттиными ласками. Казалось, Рудик и правда поправлялся!

И все мне казалось так хорошо и радостно. После лагеря — свобода! Какая-никакая, — а все-таки свобода. Иди куда хочешь — нет за тобой попки с ружьём (даже странно как-то!) Ешь, что хочешь. Хоть картошку пустую, да свою. Сама, начистила, сама сварила, сама и съела! И комната своя, не барак, а комната! И у меня есть мама, своя, родная. А у Китти ребёночек — Рудик, тоже свой родной. А скоро к нему и папа приедет — вся семья будет вместе! Так всё хорошо складывалось!

Но почему-то беды обрушиваются вдруг, — то на одного, то на другого… Без причины, просто так.

Ни с того, ни с сего, заболела Китти. Рак… да ещё рак гортани! В ту пору — неоперабельный, да и состояние её после голода, лагерей…

Сгорела Китти в каких-нибудь два — три месяца. Когда её положили В больницу, Рудика взяли в детское отделение, где я дежурила по ночам, Китти умоляла положить ребёнка с ней. Клялась, что он никогда не плачет, никого беспокоить не будет. Но, конечно, это было невозможно. Одного — единственного, чего удалось добиться — это разрешения приносить к ней Рудика на несколько минут.

Надо было видеть эти свидания! Китти, вся просветлённая, дрожащими от волнения руками раскутывала одеяльце, внимательно осматривала всё тельце малыша, — не подопрел ли где? Потом принималась целовать тощие ножки, приговаривая: — Радость ты моя, ненаглядная! Mein einzig gluck…

Рудик точно знал, что без Китти ему нечего делать на свете. Он также покорно высасывал свои бутылочки, но почему-то вовсе не прибавлял в весе. Наоборот, — терял его. К концу следующего месяца он был уже настоящим дистрофиком, — кожа да кости. Начался дистрофический понос. Ни витамины, ни соки — не помогали.

Не знаю, сознавала ли Китти своё положение. Изредка она спрашивала: — Когда же мне сделают операцию?.. Ведь мне уже трудно дышать, меня душит…

Её уверяли, что надо ещё подождать, что опухоль для операции еще «не созрела». Верила ли она тому, что ей говорили? Кажется, верила… До самой смерти…

Рудик умер на два дня раньше. Тихонько заснул в своей кроватке, так и не издав ни единой жалобы. Бедной Китти сказали, что сегодня Рудика не принесут, потому что будет обход главного врача… Китти ничего не сказала. Сознание ее уже почти покинуло. Она слабо улыбалась глядя в пространство и лепетала чуть слышно: — Mein gluck!.. Mein Voglein…

До последней минуты мы были с ней, — я и её старая лагерная подруга Гизэль Осиповна.

С Гизэль Осиповной я встречалась еще в лагерях. Но тогда мы с ней вместе пробыли очень недолго, — всего две-три недели перед самой войной. А потом нас разбросало по разным этапам и я, до встречи В Боровске, ничего о ней не знала. «Историю» её тоже знала очень мало, — в общих чертах. Была она из немецких коммунистов; нелегально перешла границу Советского Союза ещё в 20-х годах. Сидела, конечно, за «шпионаж».

Теперь, после смерти Китти, у постели которой мы встретились вновь, Гизэль Осиповна стала ежевечерней нашей гостьей, почти членом семьи, и я узнала её историю более подробно.

Гизэль Осиповна родилась в предместье Берлина. Семья была большая и бедная. Отец — сапожник — бился изо всех сил, чтобы поставить детей на ноги, дать им какое-то образование. Гизэль повезло, — она была младшей. Старшие подросли и могли помогать семье. Гизэль поступила в гимназию (или лицей? — не помню). Способности были блестящие и семья гордилась ею.

Но Гизэль вдруг увлеклась политикой. Отец особого восторга, не выказал: — «Ах, Гизэль, — говорил он, — не женское это дело — политика. Ты скоро школу кончишь, дальше учиться пойдешь, мы все тебя поддержим. Из тебя первоклассный врач выйдет! Далась тебе эта политика?!».

Всё напрасно. И уговоры, и запреты. Вихрем завертела подпольная жизнь. Сходки, встречи, кружки, листовки, брошюры, и даже нелегальная переброска оружия… Старшие братья потянулись за младшей сестрой. Вскоре их имена стали появляться в печати. Жить дома для Гизэли стало опасно. И немецкие коммунисты помогли ей нелегально перейти границу в Советский, Союз. Для неё — безопасность. Для Немецкой компартии — какая пропаганда! Живой свидетель, нет, — живой борец за коммунизм. Вот он, смотрите! Мы идем «одним путём», мы с вами. «Пролетарии всех стран — соединяйтесь»!

…Когда Гизэль увидела первого советского пограничника в остроконечном шлеме с пятиконечной звездой на нем, она кинулась к нему, несмотря на окрик — «Стой!»… Она целовала морду лошади, — СОВЕТСКОЙ лошади! И готова, была целовать сапоги СОВЕТСКОГО пограничника…

— О, то было давно… — говорила Гизэль Осиповна. Так давно, что не верится, и было ли?.. Не приснилось ли?..

Потом — годы партийной работы в Москве! Не в подполье, в пропагандистском аппарате ВКП(б). Освоен русский язык. Но работа начинает тяготить. Хотя есть всё: Жизнь в столице. Скромная двухкомнатная квартирка в новом доме. И муж — такой любящий, такой преданный. Тоже, конечно, партиец, тоже из немцев. Уже и сынишка подрастает, осенью в школу пойдет. Способный, смекалистый, весёлый…

Но вот пришёл год 37-ой. Забирают мужа. Арестовывают её — Гизэль!.. — Что за чушь? Что за дичь?.. Все оказываются «предателями»… Муж — «шпион»!.. — Господи, голова кругом идет! Бывают странные сны, но не такие же?.. — А Владик? — что же будет с Владиком? У мужа родных нет, у неё — в Берлине — легко сказать!