Несомненно — укор и лёгкая сатира — лучший способ «перековки» преступников, для чего и существовали лагеря — так очевидно считали в КВЧ.

Зато если ворота фабрики запирались, и к этому моменту оказывались ещё опоздавшие — тут уж было не до «Чижа»! Их тут же отправляли в КУР — колонну усиленного режима, где они и получали соответствующие взыскания и сроки «отсидки».

Иногда на разводе появлялся «САМ» — наш «хозяин» и полновластный правитель, начальник лагеря — Дудар, происходивший из венгров. Огромный упитанный детина, с довольно добродушной физиономией. Впрочем, он и действительно был достаточно добродушен и терпим: на самую виртуозную матерную брань, на которую не скупились наши уркаганки, он не обращал ни малейшего внимания, и сам крыл не хуже. В общем, был бы «невредный», если бы не приступы бешеной ярости, которые вдруг нападали на него по самым пустяковым причинам. Тогда он лишался не только разума, логики, и членораздельной речи, но и вообще, образа человеческого.

Мне самой случилось оказаться причиной такой вспышки, позже я расскажу об этом трагикомическом происшествии, обернувшемся для меня немаловажными последствиями.

Здесь же, у ворот, он хлопал в ладоши, притоптывал сапогами и ревел во всю глотку, перекрывая гром оркестра: — А ну, давай!.. Веселее!.. Шире шаг, мать твою!..

Ко всему человек привыкает. Привыкла и я. Но впервые увидев зрелище «развода под оркестр» — только кумачёвых флагов не хватало, — я пришла в ужас, и мне чуть не стало плохо…

Женщины шли молча, с усталыми, невыспавшимися лицами, невидящими, казалось, глазами, шли туда, где их ждали новые двенадцать часов однообразной, утомительной, но требующей неотрывного внимания работы. Две-три пятиминутные передышки и одна двадцатиминутная — на «обед». «Обедали» тут же, за машинкой, принесенным с собой ломтём хлеба, иногда немного смазанным повидлом, или посыпанным сахаром…

Швейпром был женским лагерем. Работа считалась легкой, и работницы фабрики были женщины, получившие «третью категорию» при медицинском осмотре, то есть на лесоповал, или другие тяжёлые работы — негодные. Конечно, за машинкой сидеть — не лес валить, и они справедливо считали себя — «счастливыми»…

Основным контингентом работниц Швейпрома были бытовики: деревенские бабы, раскулаченные и бежавшие с мест поселений; работницы с фабрик — в те годы существовали какие-то «указы», по которым за катушку ниток, обнаруженную в кармане на «проходной» давали десять лет; были и посаженные по 58 статье, но в основном за болтовню, анекдоты и просто по глупости.

Было довольно много украинок. Эти несчастные женщины сидели за «людоедство», получили по десять лет, и почти все были отправлены на Соловки. Теперь их почему-то переправляли к нам на Швейпром.

В начале 30-х годов на Украине был лютый голод, как потом говорили, специально устроенный Сталиным.

Не знаю, были ли случаи прямого людоедства — то есть убийства с целью людоедства. Я о таких случаях не слышала, хотя со многими из украинок познакомилась довольно близко и даже подружилась. Некоторые, действительно, ели трупы. Рассказывали они об этом с содроганием и со слезами. Большинство имело детей и спасалось от голодной смерти ради них… Ужас пережитого остался с ними на всю жизнь.

Я не понимала, и сейчас не понимаю, почему за это несчастье, эту катастрофу, постигшую их, надо было ещё наказывать их тюрьмой?..

На фабрике это были лучшие работницы, выдававшие продукцию высшего сорта, без единого «огреха», и делавшие чуть ли не по две нормы за смену.

Были тут и молодые ещё девчонки, сидевшие за мелкие кражи, не успевшие превратиться в настоящих уркаганок. Их было немного, но всё же они кое-как задерживались на фабрике, и к ним относились весьма снисходительно.

Настоящих же уркаганок усадить за машинку и приохотить к нудной работе — не удавалось, и от них начальство старалось поскорей избавиться. Однако в лагере их было достаточно — в основном это были представительницы «колонны мамок». Такая специальная «колонна» существовала у нас на Швейпроме. Это были не только наши, швейпромовские урки, но и присланные из других лагерей.

Несмотря на преследование «сожительства», оно существовало во всех лагерях и было прежде всего привилегией уголовного мира. Преследование — преследованием, а заделалась мамкой — тут тебе и декретный отпуск, и усиленное питание, и вольготный отдых в «колонне мамок», откуда в течение года на работу никуда не посылали. Детишки особенно не досаждали — содержались они отдельно при лазарете, с надлежащим питанием и уходом. Почти никто из матерей не кормил детей грудью.

После года, если на воле не находилось родственников, желающих взять ребенка, их отправляли в детский дом.

В общем, быть «мамкой» было выгодно и удобно, и я знала уркаганок, которые нарожали в лагере по 6–7 детей…

Как раз в то время в Советском государстве был введен «хозрасчёт». Ну, а лагерь никогда не желал отставать от «воли» — всё то же самое, только территория поменьше, да обнесена колючей проволокой. На Швейпроме, как и в некоторых других лагерях, тоже ввели свой хозрасчёт.

Итак, никаких тебе талонов на обед. Никаких пайков — ни ударных, ни штрафных. Сколько заработал — столько и получи — деньгами. И отправляйся в столовую, бери там приглянувшийся (и по твоему карману!) обед, в ларёчке купи хлеба и конфеток к чаю…

Всё это было бы хорошо, если бы не… нормы. Ах, эти нормы! Хронометражисты со своими хронометрами так и шныряли между конвейерами. Так и зыркали глазами — нельзя ли тут сократить время на операцию, нельзя ли отнять у нормы хоть несколько секунд?.. В результате, нормы были так жёстки, что заработка едва-едва хватало на пропитание.

Служащие — бухгалтера, счетоводы и т. д. — получали маленькую, но твёрдую зарплату, на которую всё-таки «прожить» было можно.

А украинки с Соловков, попав в лагерь, где можно было заработать лишнюю копейку и послать её домой — просто ожили. Были они женщины работящие, толковые, быстро освоили электрические машинки, поняли идею и выгоды хозрасчёта и быстро одолели нормы.

— У, сволочи — шипели на них остальные — из-за вас и нормы повышают! — и это тоже, к сожалению, было правдой.

Когда я прибыла на Швейпром, меня тоже посадили за мотор — так назывались здесь производственные швейные машины, работавшие на электричестве от сети.

Стоит на такой машине ногой чуть коснуться педали, как проклятый мотор рванет с такой скоростью, едва не отхватив тебе все десять пальцев, что кусок материи, который ты держишь в руках, моментально промчится под лапкой машины с быстротой курьерского поезда, собирая сборку, виляя зигзагами или вовсе выскакивая из-под лапки!

Если бы можно было как-то поучиться, потренироваться, — но лагерное начальство считало, что обучение таким простым операциям, как работа на швейной машинке, просто баловство и ненужная потеря времени. Да и какая женщина не умеет шить на швейной машинке?!

Но ведь вот беда: моторы стоят на конвейере, и у каждого мотора своя операция, а всего десятки операций, в итоге которых получается гимнастёрка, шаровары или бушлат.

Операции, действительно, не сложные: одна операция — стачивается спинка; другая — полы; третья — рукава; четвёртая — вшивается правый рукав; пятая — левый, и так далее. И чтобы это «далее» шло ровным потоком, и чтобы с конвейера сходили без задержки одна за другой готовые гимнастёрки, надо, чтобы каждая операция занимала точно отведенное ей время (недаром вокруг конвейеров шныряют хронометражисты). Гимнастёрка должна была быть сшита хорошо, без брака, «нормально», во всяком случае.

…Меня посадили для начала на «пустяковую» операцию — подрубать подол бушлата. Показали, как просто и ловко это делается. Вот так — загибается, вот так — закладывается, вот так — опускается «лапка» и… тррррр — готово! Подол подрублен аккуратненькой тоненькой линией.

Я старательно загибаю, подкладываю, опускаю «лапку» и, наконец, трогаю ногой педаль — трррррр!!.. Господи! Куда же оно летит, куда мчится?!.. Изо всех сил, обеими руками хватаю, держу — какое там!