Все наши мужчины бросились писать заявления с просьбами послать на фронт, на самые опасные участки. Но и мы, женщины, просились в медсёстры, в санитарки, на какую угодно самую тяжёлую и грязную работу!..

…На фронт никого не взяли, но через несколько дней нам было велено собираться на этап. Кроме нас, в зоне оставались матёрые уркаганы, с десятилетними сроками, сидевшие не первый раз за бандитизм и убийства. Они назывались: «У. Б. Э» — Уголовно Бандитский элемент. На лагерном жаргоне это звучало, как «убие» — и невольно ассоциировалось с убийцами, которыми они и были на самом деле.

Всего на этап отправляли около тысячи человек. С собой было велено взять только мешок с минимальным количеством одежды и… ложку!.

И вот, числа 28-го или 29-го июня, наш тысячный отряд наполовину из 58-й статьи, наполовину из «УБЭ», был выведен за зону и построен нескончаемой колонной по четыре человека в ряд. Мешки наши были сложены в две высокие пирамиды.

Так мы начали стоять на дороге, ведущей из лагеря в Повенец. Стояли час, стояли два, стояли три. Солнце, поднявшееся над лесом стало нещадно припекать. Хотелось пить. Перед выходом из зоны мы получили обычный этапный паёк — 400 грамм хлеба, кусок селёдки и пару кусочков сахара. Селёдка была уже давно съедена, да и хлеб мало у кого оставался. Пить было нечего. А жажда разбирала, чем дальше, тем больше. Затекли ноги, и многие садились тут же на пыльную дорогу. Сначала конвой находил, что это — непорядок и раздавалась команда: — Встать! Но потом конвоиры, видимо, сами умаялись вконец и перестали обращать внимание на сидящих в пыли — лишь бы не сходили с дороги.

…Ничегонеделание — это-таки одно из самых тяжких занятий — так, по крайней мере, казалось мне. И когда в конце дня, вконец измученных, нас снова запустили в зону, первой заботой было «захватить» какой-нибудь из брошенных тюфяков, а затем, с наслаждением растянуться на нём.

…На следующий день всё повторилось с пунктуальной точностью: тот же этапный паёк, та же поверка по формулярам и обыск перед выходом за вахту, и то же великое стояние на дороге за воротами на солнцепёке, жажда и усталость до одурения. Только орудийное уханье стало слышаться явственней, да немецкие самолёты всё чаще мелькали над нами, иногда вдруг резко снижались проходя бреющим полётом, чуть не задевая верхушки деревьев.

Третий день внёс некоторое разнообразие: — к полудню жара последних дней разразилась грозой и ливнем, обрушившимся на нас, разметавшим пирамиды наших мешков, а дорогу — превратившим в бурную реку. Сразу стало холодно, и во всю остальную часть дня мы тщетно старались согреться, прыгая в своих лужах. Зато перестала мучить жажда — воды было сколько угодно!

Но и в этот день нам не суждено было уехать. Говорили, что не готов пароход. Но зачем нас заранее выводили из зоны было непонятно. Говорили, что в этот день сбежало несколько уркаганов, но это было не вблизи нашей части колонны, так что мы не видели. Правда, стрелки с собаками часто пробегали туда и сюда.

Эта последняя ночь в лагере была самой тяжёлой. Брошенные на дворе тюфяки насквозь промокли, пришлось устраиваться в бараке на голых нарах, угреться было нечем, наша мокрая одежда, кое-как развешенная в бараке, конечно, не высохла и до утра, Всё тело ныло, и сон, похожий на забытьё, временами прерывал свист неподалёку падающей бомбы…

Я думаю, что по сути нет предела терпенью и возможностям человеческим. И ведь никто не заболел, не простудился даже! Казалось, что плоти уже нет, одни волокна нервов, которые во что бы то ни стало хотели дожить, увидеть, узнать, не растеряться с родными…

На следующий день природа над нами сжалилась. С утра ярко сияло солнце, и теперь его палящие лучи были целительными и встречались с радостью.

И тут, наконец, наша колонна двинулась. Как обычно, в таком огромном этапе — то топчась почти на месте, то вдруг под окрики «Шире шаг!», «Подтянись!» — пускалась бегом до нового затора. Из под ног фонтаном летели брызги, но на это никто уже внимания не обращал.

Так, часа за два мы преодолели пятикилометровое расстояние до Повенца и голова нашей колонны уперлась в небольшой причал у первого шлюза, а хвост только-только выполз из леса на повенчанские улицы. Тут мы снова прочно остановились…

Вероятно мы даже успели бы совсем обсохнуть от вчерашнего ливня и сегодняшней дорожной грязи, если бы не внезапно вынырнувший «Мессершмит». Раз за разом, с быстротой молнии промчался он над нами, чуть не задевая нас своим крылом.

— Лягай!.. Лягай!.. — закричали стрелки, и сами бросились на землю, но тут же защёлкали затворами и нацелили на нас винтовки. Рассуждать было некогда — сверху самолёт, снизу винтовки — и мы дружно повалились в дорожные лужи, не просохшие со вчерашнего дня.

Не знаю, что там увидели и подумали на «Мессершмите», только никаких бомб на нашу колонну не сбросили. Может быть, это была и простая случайность. Позже рассказывали, что одну из барж, груженную заключёнными, разбила и потопила немецкая бомба.

…Наконец, шаг за шагом мы стали подтягиваться к причалу, где стояли две открытых баржи, вроде лихтеров, в которых перевозят лес. Люди, подгоняемые конвоем, поднимались по трапу и исчезали в трюме баржи.

Настала и наша очередь — моя и тех, что стояли рядом со мной.

Я сравнительно недолго пробыла в Пушсовхозе, и из-за моей фантасмагорической работы мало с кем успела познакомиться. Гизэль уехала раньше; Екатерина Михайловна со своим лазаретом попала в какой-то другой участок колонны, и, очевидно, в другую баржу. Кругом были люди незнакомые, кроме одной старушки — Елизаветы Ивановны, работавшей в финчасти, которую я немного знала.

Испуганная, неуверено ступала она по трапу, хватаясь за верёвку, которая была протянута взамен поручней. Я шла за ней, и эту первую часть этапа мы держались вместе. Но немного позже с ней произошло несчастье. Жутко вспоминать о нём и ее дальнейшей судьбе… Но об этом позже.

По ту сторону борта в баржу вела крутая наскоро сколоченная деревянная лестница. По ней люди спускались вниз, на дно трюма. Там уже стояла плотная толпа — плечо в плечо, грудь в спину. Но люди продолжали беспрерывно двигаться с лестницы вниз и уплотнять толпу ещё и ещё.

Движение остановилось, когда не только стоять, но и дышать стало трудно — так была сдавлена грудь, со всех сторон напирали тела. Какое счастье ещё было, что над нами не было потолка, и кислорода было вдоволь…

…Стояли мы или плыли понять было трудно — кроме неба над нашими головами, ничего не было видно. Только покачивающийся под ногами пол, да глухое бульканье воды за бортами заставляли думать, что мы всё же плывём.

Небо постепенно бледнело, потом покрылось позолотой и нежным румянцем, наконец посинело, потемнело, и замерцали первые звёздочки…

Не помню, как мы провели эту первую ночь, но потом, как всегда, люди начали приспосабливаться, и даже предельная, казалось, теснота всё же немного утряслась и как-то расширилась.

Я помню ночи, проведенные на корточках, на коленях друг у друга, или в каком-то полувисячем положении, когда голова лежала на чьём-то плече, или на чьей-то спине…

Появилась и какая-то организация (организаторы находятся всегда и везде, во всех случаях жизни и при всех обстоятельствах!). Было решено разобраться на бригады по 25 человек. Естественно, что эти 25 человек были одной из ячеек толпы — как соты в улье! В каждой ячейке нашелся добровольный бригадир. На его обязанности было утром получить паёк — пять буханок хлеба и пять банок соевых консервов, и затем раздать их своей бригаде — по буханке и по банке на каждые пять человек. Воду тоже приносил бригадир в котелке, или в ведёрке, которым доставал её из-за борта, и мы пили по очереди, прямо из котелка.

За пайком бригадир отправлялся с мешком, сооруженным из рубахи с завязанными рукавами, шагая по коленям сидящих на корточках людей. Таким же образом отправлялись люди в «уборную» — на корму баржи, куда вела отдельная лестница.