Сторожевой воин ходил на верху башни. Вдоль северной стороны, вдоль западной и вновь сначала. Иногда он останавливался и, прислонившись грудью к ограде, смотрел вдаль. Потом снова шагал вперед и обратно.

Крепость была невелика, окружена земляным валом с оградой из заостренных дубовых бревен. Башня стояла против ворот, чуть отступя внутрь крепости, так что каждый, кто входил в ворота, должен был пробираться между стеной и башней, проходом столь узким, что двум всадникам едва можно было в нем разминуться. Сразу за валом был выкопан крутой ров. Против ворот через него был перекинут мост, но можно было спуститься на дно рва косой, мощенной камнем дорожкой. За рвом насыпан был второй, наружный вал. Прилепившись к нему, наполовину уйдя в землю, теснился там посад. Здесь жили ремесленные люди. Жалкие их землянки сверху похожи были на неровно раскиданные кучи бурой соломы. За посадом начинались поля, и среди них то там, то здесь виднелись небольшие присёлки, где жили пахари-смерды. А дальше расстилалась степь.

Много лет под дождем, под снегом, под палящим солнцем, то днем, то ночью, сменяясь с другими воинами, смотрел Микула Бермятич на степь. Лежала она, безмерно раскинувшись, сливаясь с небом, чуть волнистая, слегка холмистая, и за каждой складкой почвы скрываться могли кочевники-враги. Для того чтобы вовремя увидеть этих кочевников, чтобы успеть отразить их коварный удар, великий князь киевский Ярослав Владимирович построил среди других и эту крепость на границе степи. Для того посадил в ней воеводой своего дружинника господина Глеба. Для того господин Глеб набрал свою дружину и в числе прочих привел молодого Микулу из северных лесов. Для того он дал Микуле землю и пригнал смердов, чтобы пахали землю и кормили Микулу Бермятича. А его дело было смотреть на степь, от врагов сторожить русскую землю.

Крепость строилась у Микулы на глазах. Господин Глеб призвал огородников — мастеров, ставящих ограды, — и договорился с их старшиной. Из кожаного мешка, скупо пересчитывая серебряные гривны, дал задаток, на двадцать человек гривну в день. И обещал давать семь хлебов на неделю каждому мастеру.

Мастера, взмахнув топорами, принялись валить вековой бор, и огромные дубы тяжело падали, будто богатыри в неравной битве. Птица ворон, взлетев из поверженного гнезда, долго кружила над зеленым побоищем.

В то время всюду кругом был бор, и на безымянной речке без числа водились бобры. Микула с товарищами клал тупую стрелу на тетиву лука — тупую стрелу, чтобы не испортить пушистый мех. Бобров повывели, бор повырубили, стала речка зваться Рублянка. Там, где Рублянка впадала в Пятку Великую, на широком холме выросла крепость — детинец.

Из мощных дубовых бревен сбили мастера клети, поставили их непрерывной стеной вокруг всей вершины холма и доверху насыпали землей. Потом сбили второй ряд клетей, изнутри вплотную пристроили их к стене, так что стала стена вдвое шире. В эти клети не стали насыпать землю, а прорубили в них в каждой по окну и по двери, чтобы было где жить дружинникам. По перекрытию обмазали глиной, а затем стали рыть ров и землей из рва засыпали сверху двойной ряд клетей. Стал вал и высок, и широк, и крепок. А сверху еще изгородью обгородили, чтобы за той изгородью, как за щитом, могли схорониться воины и, невидимые из-за той изгороди, могли стрелять во врагов.

Когда рыли рвы, нашли человечьи и конские кости, золотые монеты, цветные бусы и меч. Это был добрый знак. Видно, издавна селились люди на широком холме меж двух рек. Пригожее это было место для жизни, привольное, райское. Детинец назвали Райки.

С тех пор прошло двадцать лет. Далеко к северу отступил бор, и за бобрами теперь было час на лошади скакать. У господина Глеба белая борода выросла по пояс, у Микулы Бермятича брови нависли от взгляда пристального, а ни разу за двадцать лет не видел он кочевников, ни разу не вынул меч из ножен, чтобы с врагом сразиться.

Изредка являлись в детинец купцы (в те времена называли их гостями), жаловались, что кочевники-половцы меж Днепром и Доном балуют, торговать не дают, дочиста грабят. Каждый раз после такой жалобы господин Глеб посылал разведчиков далеко в степь разведать места, где половцы кочуют, где поставили свои шатры. Но разведчики возвращались, так и не набредя на половецкие селения — по эту-де сторону Днепра половцев не видать. И господин Глеб думал: кто их разберет — гостей да половцев! То грабят друг друга, то мирно торгуют. Ведь и так случалось, что везли гости в степь богатые товары, кольчуги и мечи, а половецким женам — медные зеркала, круглые, чтобы подвешивать их к поясу, а обратно из степи пригоняли табуны быстрых коней. И у всех воинов в Райках были половецкие скакуны, а половцев никто так и не видел за двадцать лет ни разу.

Умер за эти годы великий князь Ярослав Мудрый, и четырнадцатый год сидел на киевском престоле сын его, Изяслав Ярославович. И у господина Глеба с госпожой Любашей народился сын Георгий. И Микуле Бермятичу родила жена сына Василька. По десятому году растет бездельник, белый да румяный на пирогах матушкиных, а толку от него не видать. Давно уж пора отцу обед принести, солнце стоит почти над самой головой, а Василька все нет и нет.

Но вот застучали по лестнице каблуки сапог, из отверстия в полу показалась белокурая копна волос, короткий нос, толстые щеки. Вот по пояс высунулся Василько, прямо на пол поставил блюдо с жареным лебедем и кружку с пивом. Вот и весь Василько встал, короткий и коренастый; глаза почтительно опущены книзу, а дерзкий нос весь в веснушках вздернут, будто смеется над отцом. Поклонился, подал блюдо.

— Отчего лебедь об одной ноге? — глянув на сына, спросил Микула.

— Так и было, — ответил Василько и отвел глаза в сторону.

— Врешь, не было. Это журавль об одной ноге стоит, а полетит — обе вытянет. А у лебедя всегда две ноги.

— Может, ему одну ногу стрелой отстрелило, — сказал Василько. Губы у него дрожали — не то плакать собрался, не то смеется исподтишка. — Напрасно, батюшка, гневаешься. Что мне матушка велела, то я и принес. Мне нога не надобна, я по горло сыт.

— Тебе не надобна — дружкам своим снес на посад иль на присёлок. С кем дружбу водишь? С низкими людишками, с ремесленниками, со смердами. Мне с башни все видать. Зачем ты вчерашний день к гончару бегал?

— Меня матушка за пряслицем… за глиняным посылала…

— Врешь, не посылала. У ней пряслица красного камня, шиферные. Когда ты в разум войдешь? Ты воинов сын, сам воином будешь. У господина Глеба Георгий сынок, с ним дружи. А лебедя сам я сбил стрелою в грудь наповал. По ногам не бью, не увечу.

— С Гюргой дружить не стану, гордится он передо мной. Я-де воеводе сын, а ты простому воину. Я-де знатного боярского роду, а ты-де знай свое место. Велит колчан со стрелами за ним носить. Другие пусть носят, а я ему не слуга.

— А гончару кушанье носить, потайно от матери взятое, не брезгаешь? Смерду служить тебе не зазорно? Я воеводе кланяюсь — ты сыну его поклониться должен. От поклона голова не отвалится.

— Поклоны бить — шишки на лбу набьешь.

— Врешь, не набьешь. Вот ужо вернусь домой, будут тебе тогда и шишки и колотушки. Узнаешь, как отцу перечить. Иди.

Василько поклонился и застучал вниз по лестнице. Микула Бермятич несколько минут смотрел ему вслед, потом перевел взгляд на ворота. Вздумай Василько пойти на посад, не миновать бы ему отцовских глаз. Но никто в ворота не вошел и не вышел. Время за полдень перевалило, все, небось, обедали. Оторвав у лебедя вторую ногу, Микула Бермятич тоже принялся за еду. Глаза его по привычке вглядывались в степь.