Вот эта-то правда и реальность, принесенные им с собою в жизнь, ключом бьют и в нынешней, только что явившейся на свет картине. Это сущая галерея портретов, но вместе и типов. Как, пожалуй, примутся спрашивать иные, неужели Репин и в самом деле такой провидец и изведыватель сердец, что в немногие два-три-четыре сеанса он тотчас раскопает всю натуру предстоящего перед ним человека, тотчас дойдет до самых глубоких подземных ключей натуры и жизни, и выведет их яркими источниками наружу? — Нет, этого я не думаю. Но всегда видел и вижу, что Репин — большой и настоящий художник, а у большого и настоящего художника всегда раньше всего в душе дар схватывать и понимать самую сущность того, что он видит и понимает.
И вот Репин живет и делает именно всегда так. Что-то постоянно велит ему, из глубины его души, понимать вот этого или вон того человека — именно так, а не иначе, и он это выполняет, а потом нам, всем прочим людям, остается задача рассматривать нарисованные им человеческие личности, вникать в их натуры и определять для себя их разнообразные черты. Так всегда бывало с настоящими, великими портретистами.
Подите по всем многочисленным европейским галереям, наполненным бесчисленными портретами, часто талантливыми, часто гениальными. Что вы везде тут увидите? Изображенные тут люди, жившие кто 200, кто 300, кто 400 лет назад, не оставили после себя иногда ни одной страницы, ни одной строки в истории и летописях, но вы читаете здесь на лицах их — именно историю и летопись. Кажется, слышишь, что они говорили и думали, видишь, что они приказывали и делали: в рафаэлевском Риме — папы и кардиналы, в рубенсовской Фландрии — магнаты и ученые, в веласкесовской Испании — короли, министры, шуты, карлы, наемные генералы-звери, в тинтореттовской и веронезовской Венеции — сенаторы, инквизиторы и штатские разношерстные палачи. Их души и сердца — на их физиономиях и лицах, здесь выразились все таинства их любвей и ненавистен, их горячих симпатий и холодных варварств. Никакая внешняя красота и сановитость, никакое фальшивое благородство не закроют душевного гноя и язв свирепых насильников, точно также, как внешнее безобразие или отвратительность не закроют глубоко лежащей красоты и теплоты душевной — все в портрете выйдет наружу у истинного портретиста. Так оно выходит всегда и у Репина, и вопреки злобным декадентам, пробующим выместить на произведениях Репина свои личные счеты с ним, с тех пор, как он сильно и решительно протестовал против их безумств и нелепостей, декадентам, пытающимся уверить всех, что Репин вовсе не способен к характеристике людей в своих портретах, — он идет, по примеру своих великих предшественников, собственными шагами, на свой собственный манер, к выражению того, что ему дорого и мило или же враждебно, тяжко и несносно.
«Мне многие, очень многие типы из. числа личностей, присутствовавших на торжественном заседании Государственного совета, — говорил Репин одному репортеру, — были очень интересны». Верно, они навсегда будут интересны и всем будущим людям.
Но мне надо прибавить здесь, что новою своею картиною Репин еще новый раз подтвердил то, что мне случилось высказать про него в печати много раз и давно уже, начиная лет 30 тому назад. А именно, что его натура по преимуществу клонит его к изображению сюжетов хоровых, т. е. таких сцен, где является и действует не единичная личность, не малочисленное собрание особо намеченных личностей, а целая масса их. Одни из этих сюжетов бывали взяты им самим, другие ему предложены или заказаны, но, во всяком случае, именно в этих картинах всего полнее и ярче высказались его особенная натура и талант. «Бурлаки», «Славянские музыканты», два «Крестных хода», «Запорожцы», «Собрание волостных старшин», наконец, нынешнее «Заседание Государственного совета» — все эти высокозамечательные его картины всего более и сильнее выразили потребность, наклонность и способность Репина с великим дарованием создавать такие картины, где на сцене изображено много разнородных личностей.
Но необходимо заметить при этом, что в трактованных им до настоящего времени сюжетах, Репин всегда выказывал гораздо более родства не с великими портретистами итальянскими, южными, а — голландскими, северными. На сцене у него всегда, всего более — управляемые, а не управляющие.
Почти весь XVII век голландской живописи был наполнен картинами, где изображены «сообщества» не высших, аристократических, а средних и низших демократических классов голландского народа, соединившихся или собравшихся вместе для какой-нибудь общей, специальной цели. В знаменитых, почти всегда громадных по размерам картинах голландских музеев: амстердамского, гаагского, гаарлемского и других, на картинах Николаса Элиаса, Томаса де Кейзера, Франца Гальса, Рембрандта, ван дер Хельста, Фердинанда Боля, Говерта Флинка, Герарда Теборха и др. изображены все только горожане, мещане, купцы, доктора, регенты (управляющие) больниц и богаделен, директоры разных приютов, стрелковых обществ. Они представлены в своих широкополых шляпах и шарфах, в своих кружевных или плоеных огромных воротниках, со знаменами, алебардами, копьями, то с рюмками и бокалами вина, то с полными парадной едой блюдами, на их обедах, совещаниях, медицинских лекциях, победных торжествах в память освобождения от ненавистного испанского ига; все это перед нами народ мыслящий, живо и глубоко чувствующий, энергично действующий, полный силы, уверенности в себе, надежд и упований. Конечно, Россия XIX и XX века совсем не то, что Голландия XVII, все здесь иное. Там, у знаменитых прежних живописцев, уже на сцене торжество и ликование, победа и радость; у нас же (в картинах нынешнего живого Репина) еще никакого ликования покуда нет; все только лапти и бедные зипуны, иногда лохмотья и отрепья, иногда лишь сюртуки и кафтаны, все только труд и труд, подчиненность и зависимость, иногда предрассудки, иногда искусство («Славянские музыканты»), — но все-таки в общем все главное состоит и у него в народе, все идет от него и к нему. Лишь в новой картине впервые являются у него уже не управляемые, а управляющие, и изображены они — с мастерством и силою великою, такою же, как прежние его картины. Одни слушают со вниманием доклад, другие глядят с любопытством и интересом, еще иные записывают или справляются у молодых делопроизводителей, — но все глубоко заняты своим делом.
Не стану подробно сравнивать картины Репина со старыми голландскими — всякому свое, но укажу только на то, что родство между теми и другими — близкое, кровное и что новая картина — одна из самых замечательных, самых необыкновенных и у него, в особенности, и в России, вообще.
По моему мнению, эта картина гораздо более стоит, чем все картины подобного же рода, появившиеся в разных краях Европы в течение XIX века. Сюда относятся, например, очень прославленные при их появлении картины француза Жерве: «Основатели парижской газеты „La Republique Franèaise“, жюри парижской художественной выставки», «Шарко в больнице»; или датчанина Кройера: «Заседание парижского комитета французского отдела выставки в Копенгагене», «Заседание копенгагенской Академии наук» и т. д. И по оригинальной, и по необыкновенно простой и естественной, без всяких выдумок и фантазий группировке, и по правде выражений, поз и движений, и по колориту, по освещению (даром, что Жерве — ближайший ученик знаменитого Мане), наконец, и по всему созданию, новая картина Репина выше этих и многих других, подобных же им новейших европейских картин этой категории.
Вот с каким драгоценным багажом русская живопись прощается с XIX веком и поступает в XX.
1903 г.
КОММЕНТАРИИ
«НОВАЯ КАРТИНА РЕПИНА». Впервые статья опубликована в 1903 году («Новости и биржевая газета», 4 декабря, № 334).
Произведение Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года в день столетнего юбилея со дня его утверждения» — реалистическая изумительная по силе художественной выразительности картина. Стасов восхищен замечательной композиционной стройностью этой «галереи портретов, но вместе с тем и типов», в которых «правда и реальность» отражены настолько, что по лицам портретируемых можно читать «историю и летопись». «Никогда я не забуду, как я был поражен „Государственным советом“, этой гигантской штукой, решившей сто задач соединения вместе бесконечно сложного материала, и с каким чудным успехом и удачей, — писал Стасов даже три года спустя после появления этой картины. — Да, не забуду» (IV, 124). Восторженная стасовская оценка произведения исходила из основных воззрений передвижников на искусство портрета (см. по этому вопросу статью «Итоги нашей портретной выставки» и комментарии к ней, т. 3). В картине Репина Стасов увидел коллективный портрет «завзятых негодяев, подлецов, насильников и злодеев или же идиотов послушных и дураков покорных», — так, по его мнению, художнику удалось выразить в своем произведении отношение к изображаемому явлению — «приговор» (письмо Стасова Репину от 7 июня 1903 года, IV, 52). Данное определение существа образов картины остается неизменным. Так, три года спустя заседание Государственного совета, изображенное Репиным, Стасов вновь характеризует как «собрание подлецов — генералов, мерзавцев, злодеев, членовредителей отечества, бесстыдных изобретателей мерзости и преступлений, торжествующего зла и безумия» (IV, 123).