Хозяйка же продолжала зябко кутаться в старинную шаль, при этом ещё больше бледнела и пребывала в полной растерянности.

Она словно силилась что-то вспомнить, но память о прошлом ускользала от её ослабевшего сознания и она, от этого, всё больше замыкалась в себе и боялась даже глаза поднять на гостя.

Наконец, пересилив себя, она выпила бокал своего любимого Алеатико, которому была верна всю жизнь, прожитую с председателем ЧК и только после этого стала с тревогой вглядываться в лицо писателя-француза.

Его не портил шрам, через всю правую щеку, к тому же он умело его маскировал аккуратной бородкой, усами, да длинные, с проседью, волосы – до плеч, придавали ему мужественность и какую-то гордую таинственность.

Он был очень учтив. Опережая хозяина, норовил ей подлить любимого вина в бокал и даже прокомментировал, взяв первый раз старинную бутылку в свои красивые руки:

– О, вино императрицы! Вам Ваши вожди – повернулся он к председателю ЧК – не поставят в вину эту… м… классовую неразборчивость?

Хозяин как-то вымученно улыбнулся и поспешил опрокинуть изрядный бокал коньяку из старинного бокала.

И только после основательного подкрепления всех – и хозяев, и их гостя выдержанным коньяком и марочными винами, разговор за столом обрёл многоплановый характер.

Они, а вернее – председатель ЧК и француз, так как хозяйка только их слушала, не задавая ни единого вопроса, обсудили положение в Европе, где в Германии уже шесть лет правил Гитлер и почти вся Европа была под его властью.

Гость и здесь удивил хозяина дома:

– А Ваше руководство понимает, что эти все европейские блиц-войны – всего лишь камуфляж? Главная цель Гитлера – Россия. И попомните моё слово, этот час близится и война уже стоит на пороге Вашей страны.

С какой-то грустью в голосе, продолжил:

– Только Россия мешает Гитлеру установить мировое господство, других сил, способных его сдержать, в мире просто нет.

Помолчав, не отводя своего пристального взгляда от лица председателя ЧК и словно решившись на что-то крайне важное для себя самого, заключил:

– И в России он будет преследовать совершенно иные цели, нежели при оккупации европейских государств. Если там он не порушил основ государственного устройства, а только ограничил суверенитет и обложил эти государства контрибуциями, то в России будет стоять вопрос об уничтожении государственности, независимости, более того – культуры, что самое главное.

Хозяин дома сидел в страшном напряжении и словно оцепенел:

«Что это? Провокация? Тайный умысел? Как себя вести в этом случае?».

И гость это почувствовал. Выпив ещё изрядную рюмку коньяку, он, прямо и открыто, посмотрев в глаза председателю ЧК, сказал:

– Господин Гольдберг, не думайте, что мне Россия менее дорога, нежели Вам. Все мои корни и все истоки – здесь, в России.

Больше они на эту рискованную тему на протяжении всего вечера не говорили.

Без каких-либо усилий гость перешёл к заинтересованным расспросам и обсуждению проблем советской и французской литературы. При этом он легко переходил с французского языка – на русский, удивил хозяина дома глубокими познаниями в этой области.

Особенно высоко оценивал он творчество Михаила Шолохова, уже проявившего себя молодого Константина Симонова, Суркова, Тихонова, хорошо знал творчество Алексея Толстого, Куприна, Бунина, неожиданно смело и критично говорил о Пастернаке и Мандельштаме, цитировал многие стихи Есенина, Анны Ахматовой.

Не обошли они и тему гражданской войны. Председатель ЧК заметил, как заледенели при этом глаза его собеседника, а правая рука, непроизвольно, в горячие минуты спора, несколько раз даже опускалась на то место, где военный профессионал безошибочно находит эфес шашки.

– А Вы, простите, – подал голос хозяин дома, – в гражданскую – были у нас в России?

И как-то вымученно улыбнувшись – довершил тихо и вкрадчиво:

– Ваши романы словно родились здесь, на русской земле. Вы проявляете такую завидную осведомлённость в описании сцен битв, нравов, демонстрируете блестящее знание расстановки политических сил, на страницах Ваших книг оживают образы вождей белого движения, они у Вас – столь реалистичны, что я вижу пред собой Деникина, Врангеля.

И уже категорично, словно своему подчинённому, заключил:

– Так может написать человек, который всю эту ситуацию знал изнутри, был участником тех событий. Я прав?

Француз испросил позволения у хозяйки дома, красиво и как-то вкусно затянулся, после её кивка головой, сигаретой, от чего она вздрогнула всем телом и стала неотрывно разглядывать его выразительные руки с длинными пальцами и, вместе с тем, такие крепкие и сильные. На левой кисти, чуть выше пальцев, проходил хорошо видный шрам, который ей напомнил что-то до боли знакомое.

Он, сделав несколько затяжек, спокойно, глядя прямо в очи, ответил председателю ВЧК:

– Да, я дитя своего времени и быть в стороне от таких событий не мог. Поэтому я хорошо знаю все обстоятельства и возникновения, как Вы её называете – гражданской войны и много иного, что происходило в России в то время.

Тяжело вздохнув, почему-то перейдя на французский, еле слышно обронил:

– Да и людей той поры, с двух сторон, многих я знал лично…

И вдруг он резко сменил тему разговора, совсем на неожиданную:

– Но Вы, по крайней мере – по моим книгам знаете, что я, как представитель… Франции, немало видел интересного и во многих иных концах света. Особенно, я думаю, Вам будет интересна одна поучительная история, свидетелем которой я был в Алжире. Немало их было и в иных государствах мира, куда меня заносили превратности судьбы или, так скажем, человека, связанного с армией и средствами массовой информации.

– Что делать, – улыбнулся он, – селяви, такова жизнь, и я, как гражданин своего государства, был часто… несвободным в выборе не только пути, но и собственной судьбы.

Поиграв старинным бокалом в руках и посмотрев через него в окна веранды, с какой-то нарочитой бодростью сказал:

– Разве я один такой? Вспомните Киплинга. Блестящий писатель, но и английский офицер, он, будучи дитём своего времени и патриотом своего государства, воевал в Индии за интересы Великобритании, не выбирая средств и способов борьбы. От него это, к сожалению, не зависело.

Поставив бокал на стол и как-то загадочно улыбнувшись, обратился к жене председателя ЧК:

– Но я Вам сегодня хочу рассказать одну необычайную историю, которая мне не даёт покоя до сего времени.

Он как-то нервно при этом засмеялся, отпил глоток коньяку и продолжил:

– Это история о любви. Необычайно красивой и трагической, – и он, как-то по-особенному, посмотрел при этих словах на хозяйку дома и её сына.

Она вздрогнула, но свой взгляд, от его пронзительных очей, не отвела. Он, спокойно выдержав её взгляд, продолжил:

– Вы задумывались когда-либо, – наклонился он к председателю ЧК, – а что такое любовь вообще? Чувство любви к Родине – это понятно, это святое. Оно должно быть присуще каждому порядочному человеку. Ибо любой из нас мало чего стоит без Родины, без служения Отечеству.

Затянулся душистым дымом сигареты и проникновенно, как, о самом сокровенном, с грустью добавил:

– Это чувство любви к своей Родине питает нравственные силы человека и раскрывает их в наибольшей мере в пору суровых испытаний.

Рубанув по воздуху рукой, с острой тоской продолжил:

– Свято и непорушно чувство любви к матери. Это единственный человек – мать, которая никогда не предаст своё дитя и пожертвует во имя его даже своей жизнью без раздумий. Я это знаю.

И откинувшись на спинку кресла, как-то даже сглатывая окончания слов, обратил к хозяевам дома свой вопрос:

– А вот любовь к женщине, единственной, что это такое?

Муж-председатель ЧК переглянулся с женой и глазами указал гостю на сына:

«Время ли говорить мальчику об этом? И можно ли вообще вести разговор с ним в этом ключе и в этом тоне?»

Гость всё понял и весело засмеявшись, ответил на немой вопрос хозяина дома: