Помню такие сцены. Ночью стук в дверь или окно. Мама встает, зажигает лампу, накидывает платье, открывает дверь в сени. Слышу разговоры примерно такие:
- Кирилловна! Марья родит. Поедем, бога ради...
Мужика впускают в избу, он входит в клубе тумана, приносит запах мороза и сена. Усаживают на кухне, дальнейший разговор через стенку, из комнаты.
- Какая Марья? Откуда? Давно ли схватки?
- Да Сушковы мы, из Нижних Борков. Ты же у нас Сеньку принимала в позапрошлом годе...
Мама ворчит:
- Быстро управились...
Мужик продолжает, не торопясь, отдирая сосульки с бороды и усов:
- Вечор ее схватило... Говорил - потерпи до утра, не будем Кирилловну ночью беспокоить... Терпела, потом будит - поезжай, говорит, невмочь... Боюсь, говорит... Ты будто ей наказывала, чтобы приезжала на осмотр, как забрюхатела, а она не сподобилась.
Мама уже оделась, бабушка тоже встала, крестится на икону. Я лежу, виду не подаю, что не сплю. Прощальные поцелуи у нас не были приняты.
- На, неси ящик...
Был такой особый ящик, в котором она возила свои акушерские принадлежности. Довольно тяжелый - много всего с собой брала: в некоторых избах было грязно. Слыхал, как наказывала беременным женщинам, чтобы перед родами хорошо простирали половички, чтобы подкладывать. Простыни в деревне были в редкость, рушников тоже нелишку.
Мужик забирает ящик, мама надевает тулуп, и они отправляются в ночь. Вот скрипнула калитка, у нее был особый скрип, до сих пор не забыл.
Бабушка ворчит:
- Вечно их ночью хватает...
Потом тушит лампу, забирается на печку, зевает, шепчет молитву;
- Господи, помилуй, господи, помилуй... Все замолкает, и я засыпаю. Утром мой первый вопрос:
- Мамы нет?
- Больно скоро хочешь. Туды шесть верст, небось снегу намело, слышь, воет в трубе.
Я слушаю, и мне видится метель. Дороги нет, и лошадь, и мужика, и маму занесло снегом...
Пока маму не привезут с родов - в доме тревога. Как там? Что?
Обычно бабы рожали быстро и раньше времени акушерку не тревожили. Мама возвращалась через восемь-двенадцать часов. Кроме первородящих, это слово я узнал в числе самых первых. У тех задерживалась на сутки, двое... Конечно, бывали патологические роды: когда поперечное положение и требуется поворот на ножку (тоже знал давно и смутно представлял ребеночка, лежащего поперек живота. Потом, когда стал побольше, читал по маминым книгам).
Но вот прошел день, наступил синий зимний вечер, а мамы нет... Я уже не отхожу от окна. Поздно ночью слышу, как бабушка становится на колени перед иконой и громким шепотом творит молитву:
- Господи, разреши от бремени рабу твою Марью... Господи, яви божескую милость к рабе божьей Елизавете, помоги ей...
Под ее говорок я засыпаю, молитва успокаивает и меня - я еще только в первом или втором классе, не состою в пионерах, мама к богу равнодушна, в церковь не ходила с самой революции, но бабушка верующая, и я часто слышу о всемогущем...
Под утро слышу скрип калитки: никогда его не пропускал, даже зимой через двойные рамы. Бабушку с печи как ветром сдуло, бежит навстречу, один рукав шубы надевает в доме, другой - в сенях...
- Слава те, господи, услышал молитву...
Я тоже встаю встречать. Босой, в одних подштанниках (трусики появились в деревне много позднее, когда мы стали пионерами).
Открывается дверь, и с порывом морозного воздуха входит мама.
За ней мужик несет ящик. Оба веселые.
- Вот такого молодца выродили! Одиннадцать фунтов! Раздевайся, Прохор, погрейся.
- Спасибо, Кирилловна, надоть ехать... Что бы мы без тебя делали...
В нашей семье была еще одна сельская акушерка, тетя Катя, сестра отца. О ней я потом расскажу. С мамой они дружили и, когда тетя приезжала, говорили о бабах и родах до утра.
У мамы за двадцать четыре года работы, на три с лишком тысячи родов, умерла одна роженица. Примерно пяток она возила в Череповец, там им делали операции, и кажется, тоже все остались живы.
О смерти детей не знаю, но тоже редко. И это в деревенских домах, очень часто в большой бедности, когда новорожденного не во что завернуть. Не раз мама с мужиком отправляла и свои жалкие тряпки. Видимо, деревенские женщины были крепкие, тренированные. Но квалификация у мамы тоже была, несомненно.
Мы постоянно жили при родах. Каждый третий-четвертый день в году мама уезжала или уходила "на роды", так она ставила ударение. Особенно много рожали осенью - в самую распутицу, в грязь, в темные ночи. Иногда с одних родов прямо на другие, потом - на третьи. А мы с бабушкой жили в постоянной тревоге.
Одного у меня в памяти не осталось, потому что этого не было: подарков. Вообще никогда, ни разу не взяла она от своих "баб" даже самой малости. Впрочем, одно исключение помню. У мамы были преданные почитательницы, почти подруги - те, у которых она принимала по нескольку родов и которые были хорошие по душе. Вот те иногда осенью приносили ей бруснику. И больше ничего. И помню, как мама бросила с высокого крыльца корзиночку с яйцами, они катились вниз, бились, оставляя желтые потеки на ступеньках.
У мамы был очень звонкий голос. Когда разговаривала с женщинами на улице, то далеко было слышно. Говорили: "Вон Кирилловна идет..." Работе отдавалась со страстью. Кроме родов и приемов, завела профилактику, требовала, чтобы женщины приходили на проверку перед родами. Собирала их и вела беседы по гигиене, по уходу за детьми. Особенно ее беспокоила высокая детская смертность от летних поносов. Помню эти разговоры и обсуждение "мероприятий". Помню и организацию детских летних яслей, первые появились еще до колхозов. Она жила жизнью деревни и ни за что не хотела ее менять. "Мужа прозевала за этими бабами", - говорила тетя Катя спустя много лет. Но другого счастья у нее не было. Нет, я как сын не причинял неприятностей. Хороший был, по-честному. Да и как быть плохому для такой матери? Никогда не видел лжи, хитрости, всегда доброжелательность и доверие к людям... Все о ней так говорили. И сейчас есть живые свидетели.
Теперь надо поговорить об Амосовых. Хотя и воспитан мамой, но вырос все же Амосовым, а не Суворовским. Много раз прикидывал, сколько от генов, сколько от воспитания, что сильнее. Получается - гены. Впрочем, это все шатко и субъективно, за истину выдавать нельзя.
Село и деревня Ольхово - большие населенные пункты, домов триста, стоявших на берегу Шексны. Были две церкви, двухклассное училище и волостное управление (при мне - клуб), культурное селение.
Земли у мужиков было немного, и почва плохая. Без побочных заработков не прожить. Большинство составляли середняки: лошадь, одна-две коровы, несколько овец, куры, скудные огороды, только капусты много.
Дальней историй села не знаю. При крепостном праве деревня принадлежала нескольким помещикам. Однако помещичьих усадеб не было.
Теперь о предках.
Удивительно, как мало интереса к прошлому. Наверное, это от плебейства: не прививали, нечего хранить и нечем кичиться. Почитаешь биографии - знают о предках чуть ли не с крещения Руси. Я знаю только прапрадеда. По крайней мере три поколения Амосовых до моего отца были полукрестьяне-полурабочие. Летом они занимались хозяйством, а зимой глава семьи со старшими сыновьями уезжали в Мароцкое и работали на железоделательном заводе. Отец - мастером, сыновья - работниками. Видел плиту на могиле прадеда, написано: "Мастеру Амосову Ивану..." Отчество не запомнил...
Жили хорошо, но небогато. Опять же, наемным трудом не пользовались. Наверное, могли бы жить богаче, но были две страсти в семье: к лошадям и к водке. Первая закончилась со смертью деда, вторая перешла к его детям и внукам.
Мама считала, что это наследственное, и всю жизнь боялась за меня.
Помню старые амосовские строения: "зимовка" - большая кухня - и две маленькие светелки, "летний дом" - по городскому типу, кухня и три комнаты. Большой скотный двор. ("Бывало, держали и три коровы", - хвалилась бабушка.) Лошади все время менялись, но в хозяйстве обычно была одна.