Характеризуя миссионерство и анабаптизм Америки, Бодрийяр отмечает акцентированно расширенную концепцию американских музеев: “все заслуживает сохранения, бальзамирования, реставрации” Американцы, — пишет философ, ...прозевав настоящее крещение, мечтают все окрестить во второй раз, и только это позднейшее таинство, которое, как известно, повторение первого, только куда более подлинное, для них имеет значение: вот совершенное определение симулякра (выделено мной. О. Г.)”

По словам Бодрийяра, именно США, с их исторической “беспочвенностью” являют собой особо впечатляющую картину экспоненциального развития всевозможных форм неподлинности: “Здесь вы без всяких усилий ощущаете это восхождение симулякра во все более высокую степень”

Одним из следствий такого культурного состояния выступает, по мысли Бодрийяра, то, что американцы сражаются “двумя важнейшими видами оружия: авиацией и информацией. Иными словами: это реальная бомбардировка неприятеля и электронная всего остального мира... Такие армии не нуждаются в территории... Война (во Вьетнаме.

О.Г.) была выиграна одновременно обеими сторонами: вьетнамцами на земле, а американцами в электронном ментальном пространстве... Одни одержали идеологическую и политическую победу, другие извлекли из всего этого Апокалипсис сегодня, который обошел весь мир”

По мысли Бодрийяра, “если европейское мышление характеризуется негативизмом, иронией, возвышенностью, то мышление американцев характеризуется парадоксальным юмором свершившейся материализации, всегда новой очевидности... юмором естественной видимости вещей” Европе присущ “тревожный синдром deja vu (возвращения уже виденного. О. Г.) и мрачная трансцендентность истории”

Свобода и равенство приобрели, согласно Бодрийяру, в Америке не-евро- пейский облик. Как отмечал А. Ток- виль: “Я упрекаю равенство вовсе не в том, что оно вовлекает людей в погоню за запрещенными наслаждениями, а в том, что оно полностью поглощает их поиском наслаждений дозволенных” Парадокс Токвиля, по мысли Бодрийяра, состоит в том, что американское общество тяготеет одновременно к абсолютной незначимости (все вещи стремятся к тому, чтобы уравняться и раствориться в общем могуществе) и к абсолютной оригинальности. Америка это “гениальный универсум, появившийся благодаря неудержимому развитию равенства, пошлости и незначимости” В своем коллективном сознании американцы “больше предрасположены к моделям мышления 18 века: утопической и прагматической, нежели к тем, которые были навязаны Французской революцией: идеологической и революционной”

Как подчеркивает Бодрийяр, “в американской системе поражает то, что не существует никакой заслуги в неподчинении закону, нет престижа в нарушении закона или несогласии с ним”- этот конформизм “сближает американское общество с обществами первобытными, где с нравственной точки зрения было бы абсурдно не соблюдать правил, установленных коллективом” Такой конформизм оказывается “следствием пакта, заключенного на уровне нравов, совокупности правил и норм, предполагающих в качестве принципа функционирования почти добровольное согласие, тогда как в Европе распространилось чуть ли не ритуальное неподчинение собственной системе ценностей”

Согласно Бодрийяру, “гарсон из сарт- ровского кафе (то есть из кафе — элемента жизни французского философа-эк- зистенциалиста Ж.-П. Сартра. О. Г.) ...изображает свободу и равенство с нами, ничего этого не имея. Отсюда несчастная надуманность его поведения, свойственная у нас почти всем социальным классам. Этот вопрос о равенстве нравов, свободе нравов, не только не был никогда разрешен, но даже не был по-настоящему поставлен в нашей культуре. [...] В Америке... люди почти естественно забывают о разнице положений, отношения строятся легко и свободно” Европейская культура — культура “переуплотненнос- ти” американская культура демократическая культура пространства. Движение — естественное занятие для американца, природа граница и место действия. По мысли Бодрийяра, “в этом нет ничего от вялого романтизма и галлороманского покоя, из которого состоит наш досуг” Отпуск стандартного француза суть “деморализующая атмосфера свободного времени, вырванного у государства, потребляемого с плебейской радостью и показной заботой о честно заработанном досуге. В Америке свобода не имеет статичного или негативного определения, ее определение пространственное и мобильное”

Осмысливая в этом контексте специфику американской демократии, Бодрийяр отмечает: “свобода и равенство, так же как непринужденность и благородство манер, существуют только как изначально данные. В этом и есть демократическая сенсация: равенство дается в начале, а не в конце... Демократы требуют, чтобы граждане были равны на старте, эгалитаристы настаивают, чтобы все были равны на финише” Америка есть реализованная антиутопия: антиутопия безрассудства, де-территоризации, неопределенности субъекта и языка, нейтрализации всех ценностей, конца культуры.

Согласно Бодрийяру, “тайна американской реальности превосходит наши вымыслы и наши интерпретации. [...] В этом смысле вся Америка представляет собой для нас пустыню” Культура здесь “приносит в жертву интеллект и любую эстетику, буквально вписывая их в реальное” Новое в Америке — шок первого уровня (примитивного и дикого) и третьего типа (абсолютный симулякр). Европе это трудно понять, ибо она, констатирует Бодрийяр, всегда предпочитала второй уровень уровень рефлексии, раздвоения, несчастного сознания. Безжизненный и завораживающий Новый Свет девальвировал все европейские ценности, для Старого Света Америка — “страна без надежды”

Как отметил Бодрийяр в этой книге: “Капитал — большой плут, он не играет в игру критики, то есть фактически истории, он обыгрывает диалектику, которой удастся воссоздать его лишь задним числом, с опозданием на одну революцию”

один из принципов философии постмодернизма, отражающий его презумпцию на растворение субъективности в семиотическом пространстве языка. Свою позицию в данной проблематике постмодернистская философия выражает так: по Ж. Деррида (см.), необходимо “взломать... пока еще столь герметическую преграду, которой удерживает вопрос о письме... под опекой психоанализа” Согласно постмодернистскому видению дискурсивных практик письма/письменности (см.) и чтения (см.), последние формируют семиотическое пространство, в границах которого “производимое действие совпадает с переживаемым воздействием; пишущий пребывает внутри письма, причем не как психологическая личность, а как непосредственный участник действия” (Р Барт). Утрата субъектом психологической артикуляции, согласно мировидению постмодернистской эпохи, приводит к тому, что он, по мысли Ю. Кристевой (см.), не только теряет личностные качества и становится “кодом, не-личнос- тью, анонимом” но и исчезает в целом как явление: “он ничто и никто... он становится... зиянием, пробелом”

понятие постмодернистской философии, введенное в контексте отказа от классического тезиса о неизменном наличии внешнего (по отношению к объекту воздействия) фактора принудительной причинности; было введено Ж. Делёзом (см.) и Ф. Гваттари (см.) в контексте разработок ими оснований шизоанализа (см.).

Фигура “А.-Э.” отвергла традиционную психоаналитическую трактовку бессознательного как продукта травмирующих внешних воздействий. Осмысление бессознательного в статусе свободной “субъективности” привело Делё- за и Гваттари к отрицанию как базовой психоаналитической модели “Эдипова комплекса” (см.), так и психоаналитического символа Отца.

Учитывая статус идеи “Э. К. в архитектонике психоанализа, данный интеллектуальный ход привел шизоанализ к радикальному преодолению психоаналитической. парадигмы. По мнению Де- лёза и Гваттари, “психоанализ принимает участие в буржуазном угнетении в самом общем виде” Сущность этого заключается, по оценке авторов шизоанализа, в акцентировании психоанализом идеи неизбывной детерминированности (“параноидальной травмирован- ности”) бессознательного со стороны внешних по отношению к нему социальных структур.