Плещеев и Пушкин не успели с дороги и умыться, как двор и улицу заполнил народ со всего села.

Вышел Гаврила Пушкин на крыльцо, развернул письмо, прочитал. Загудел люд, заволновался.

— Айда в Москву, на Красную площадь!

— Пускай вся Москва прознает, о чем царевич отписывает!

— Шуйского и Мстиславского сюда, царевич к ним поименно обращается!

И повалили к Кремлю, обрастая на ходу новыми толпами. Запрудили Красную площадь, кричат многими голосами.

— С Лобного места читай!

— Читай, Пушкин!

Взошел Гаврила на Лобное место, осмотрелся. У самого помоста бояре теснились. Между ними Шуйский и Бельский.

Развернул Пушкин письмо царевича, медленно, по слогам прочитал. Вся площадь замерла, слушала. А как добрался до места, где Отрепьев описывал, какие обиды и притеснения вытерпел от Бориса, зашумели:

— Убить Годуновых!

— Кланяться царевичу!

Тут боярин Семен Никитич Годунов со стрельцами подоспел. Стрельцы бердыши на взмах, полезли на народ. Закачалась толпа, навалилась на стрельцов. Годунов крутнулся и бегом к Спасским воротам.

Смял народ стрельцов, кинулся в Кремль. Не успели караульные ворота закрыть, и толпа прорвалась к царским хоромам. Вломилась в палаты, ревет:

— Царя Федора к ответу!

— Кой он царь? У нас един государь, царевич Димитрий.

Выволокли Федора с матерью и сестрой из дворцовых палат и, пиная, под хохот, улюлюканья и непристойные шутки, погнали в прежний годуновский дом. Заперли и караул приставили.

— Сидите тут! Пущай вас царевич самолично судит!

Не успели остыть, как Богдан Бельский народ на другое подбивает:

— Немцев, немцев не забыть! Они с Бориской заодно.

И пошли крушить Немецкую слободу, дворы иноземных купцов грабить. Братья Ракитины особенно старались. У них силы много, а во гневе вдвойне. Кричали озорно:

— Не становись на пути!

Топтали стриженые кусты сирени. Колами добивали немцев.

Толпа буйствовала, а в Грановитую палату сходились бояре. Думали недолго — откуда время на сидение? — и порешили: слать в Тулу к царевичу послов с повинной. Пускай идет он в Москву и царствует. Послами же назвали князей Воротынского и Телятевского.

Тула — город мастеровой, Москвы не хуже.

Пляши, голь тульская, выше московской вознеслась!

Едут тульскими улицами князья Воротынский и Телятевский в одном возке, рядышком и молчат, в глаза друг другу не глядят. Стыдно. Знают, беглому монаху-расстриге Гришке Отрепьеву кланяться будут.

А на улицах Тулы людно: тут и ляхи, и литва, казаки, и холопы беглые. Все, кто к самозванцу пристал. Скучают. Ждут, когда царевич их на Москву поведет.

Московских послов узнали, у кремлевских ворот из возка высадили, заставили к дворцу царевича пешком идти. Какой-то переметчик, видать из дворян тульских, заорал вслед князьям обидное:

— Москва Туле кланяется! Ха-ха!

— Соромно, — простонал Воротынский, — от холопов глумление терпим.

Однако главное бесчестье ждало московских послов впереди. Отрепьев князей не сразу допустил к себе, заставил в сенях выстоять. Первыми Отрепьев принимал казачьих атаманов. Обласканные самозванцем и одаренные дорогими подарками, они уводили свои полки в Черкасск и Канев, на дальний Дон. Пришла пора атаманам прощаться с царевичем. Верную службу сослужили ему казаки, и за то разрешил он им жить по своим вольностям и по желанию на Русь ездить за хлебом и иную торговлю вести беспошлинно.

А потом принял Отрепьев московских послов, и был он с ними суров. Едва князья порог переступили и поклон до самого пола отвесили, как Григорий спросил громко, чтоб слышали те, кто за его креслом толпился: бояре, дворяне, паны вельможные, казачьи атаманы:

— Не троянского ли коня привезли вы мне, послы московские? — И в очах злой смех. — Почто долго раздумывали, князья? Гадали, признавать ли меня за царевича либо нет? Ответствуй, Ивашка Воротынский, а особливо ты, Андрей Телятевский!

Дворжицкий с Ратомским и другими панами довольны, что царевич русских бояр бесчестит, смеются громко, нахально.

— Виноваты! — только и ответил Воротынский.

— Винова-аты, — передразнил Отрепьев. — Знаю, не было бы мне, сыну Ивана, удачи, так и не признали б меня, царевича, пятки лизали Годуновым. А кто в мою защиту встал? Они! — Отрепьев рукой повел по атаманам и вельможным панам.

— Служим тебе, царевич! — взревели казаки.

— Род годуновский переведем! — подал голос атаман Межаков.

— И кто их сторону держит, тоже! — поддержал Корела.

Князя Телятевского мороз по коже продрал. Ну как велит самозванец казнить?

— Слышали? — нахмурился Отрепьев, — Так и знайте наперед, где есть истина. — И выждал тишины в палате. — Повинную московитян принимаю, как принял ее родитель мой, царь Иван Васильевич, когда из Москвы в Александрову слободу отъезжал. Отпускаю вас, князья! Отправляйтесь в Москву, готовьтесь меня встречать.

Отрепьев в Москву, однако, отчего-то не спешил, хотя бояре московские привезли ему и печать государеву, и ключи от казны кремлевской, и доспехи, и одежду царскую, и даже царскую челядь для государевых услуг. Бояре недоумевали, а шляхтичи роптать начали: торопились. Вот она, сказочно богатая столица московитов, рядом, сама ворота открыла, но царевич мешкает. Паны вельможные насели на гетмана Дворжицкого и Михайлу Ратомского, прибывшего к Лжедимитрию с новым отрядом шляхтичей. Для того ль на Русь царевича вели, чтобы по домам с пустыми кошелями ворочаться? Нам злотые обещаны!

Вельможные паны гнали гетмана к царевичу, но Дворжицкий упирался. Ныне не Путивль, когда можно было и оскорбить Лжедимитрия, не боясь. Хоть казаки и покинули самозванца, зато к нему перешло все войско стрелецкое с воеводами. И гетман уговаривал панов: еще успеется, погуляет шляхта на Москве.

Май на июнь перевалил, а самозванец все еще в Туле сидел…

Прикатил в Тулу Василий Васильевич Голицын. Войско покинул, даже Басманову не сказал. Дорогой гадал, как Отрепьев примет его. Уж не так ли, как князей Воротынского и Телятевского?

А самозванец князю Василию почет выказал необычайный, сам его встречал с боярами и панами. Едва Голицын из возка выбрался, Отрепьев князя обнял, облобызал. К боярам повернулся:

— Буде вам известно, князь Василий мою жизнь сберег от Борискиных злых людишек. Не спаси он меня в малолетстве, не видать бы вам, бояре, царевича Димитрия.

Бояре ахают и охают, вот тебе и Голицын, всех обскакал. Головами качают.

— Ай да князь, сколь лет тайну в себе берег!

В душе, однако, посмеивались: врет самозваный царевич и Васька с ним заодно. И хоть это думали бояре, но Голицыну в глаза заглядывали по-собачьи, знали, теперь в большой чести у самозванца князь Василий.

За обеденным столом Голицын от Отрепьева по правую руку умостился. Григорий голову к его уху склонил, тихо говорил что-то князю. Бояре недовольны, эко вознесся Васька. Каждого зависть гложет: хоть царевич и самозванец, а все же царствовать будет, и Голицыну от него первый лакомый кусок перепадет.

О чем шепчутся Отрепьев с князем Василием? Вишь, как любезничают.

Потчует Григорий Отрепьев Голицына, вино князю Василию самолично подливает. А на второй день после того обеда Голицын с Масальским и дьяком Сутуновым в Москву отъехали.

Из Тулы Отрепьев в Серпухов перебрался и оттуда разослал во все города грамоты. Писал самозванец, чтобы присягали ему, а Федьку Годунова царем не именовали и с родней его не сносились. А еще холопы чтоб место свое знали и разбоем не промышляли…

Отныне царевич Димитрий в холопьей помощи не нуждался.

В Серпухове явились к самозваному царевичу иноземцы, служившие царю Борису Годунову. Отрепьев их капитанов — француза Маржрета и шотландца Вандемана велел принять и объявил им свое прощение, хотя они бились против него, царевича Димитрия.