Вспоминал кузнец Артамошку. Хоть и мало пожил у него, но Демид привык к нему. Куда ушел? Переждал бы до весны. Так нет, потянуло доли своей поискать.

Чтоб руки по делу не скучали, хоть и работы нет, Демид кузницу открыл, горна не разжигая, по наковальне стукнул раз-другой молотком, прислушался. Нет, не веселый звон. На душе горько, и в животе пусто…

К ноябрю-грудню повалили снега, огородили Москву сугробами, завьюжило буранами, замело дороги. В прежние лета ноябрь на Москве шумел большим торгом. Со всех слобод и посадов сходился люд. Ремесленных дел умельцы и купцы всяк своим товаром похвалялись. Но на вторую моровую зиму вконец захирел торг. Не приехали в Москву иноземные гости. По голодной стране от разбойного люда и государева охрана не спасенье. Да и откуда быть безопасности, когда первые разбойники — бояре со своей челядью. Ограбят купеческий караван — и ищи на них управу.

В воскресный день вышел Демид на Лубянскую площадь. Лавки купцов почти все закрыты; не кричат, зазывая покупателя, бойкие торговки, не шумит, не кружит люд по торговым рядам.

Положил кузнец на утоптанный снег свои изделия, замки да дверные навесы, простоял до полудня, никто и не спросил. Лишь один мужик, опухший, кожа на синих руках потрескалась, задержался возле Демидова товара, горько посетовал:

— Зря ты, кузнец, старался, чего замыкать?

Демиду и самому это известно, да охота продать. Собрал кузнец замки, побрел домой.

Громоздкие крытые сани въехали в распахнутые настежь ворота, остановились у высокого резного крыльца. Проворный холоп выскочил навстречу, отворил дверцу, откинул меховую полость. Князь Василий Васильевич Голицын, кряхтя, выбрался на утоптанный снег, размял затекшие ноги.

Князю под сорок. Сухопарый, нос крючковатый, бородка в первой седине. Из-под бровей зыркнул по подворью Шуйского. Неистовствуют на цепи псы, снует челядь. От поварни к дому и от дому к конюшням и амбарам снег отброшен.

На ступеньках Голицын не задержался. В темных сенях пристукнул нога об ногу, оббил валенки, переступил через порог в хоромы:

— Дома ль князь?

— Тута. — Холоп придурковато осклабился.

Помог ему снять шубу, принял высокую соболью шапку.

Голицын ударил его по лбу скрюченным пальцем:

— Чего скалишься? — И пошел в горницу.

А Шуйский уже спешил к нему из горницы. Руки раскинул, приговаривает:

— Уважил, князь Василь Василич, зело уважил, почтил.

— Мимо едучи, князь Василий Иванович, заглянул… Кобели у тебя лютые, опасался из саней вылезать.

— Э-э! — отмахнулся Шуйский. — Брешут, и не боле. Ноне тати в амбар забрались, ни одна не тявкнула.

— Видать, не чужие, свои шалили.

— Тако же и я мыслю, князь Василь Василич. Однако сколь ни пытал сторожа и воротного, молчат.

— Под батогами признаются.

— Да уж как бил! Воротный и поныне не поднимается, а сторожа насмерть засекли.

— Упрямцы.

— Истинно так.

Сели рядышком на лавку. Шуйский ладони на колени положил, выжидает, о чем гость речь поведет. А тот бороденку теребит, покашливает. Наконец вымолвил:

— Холопий бунт вовсю разыгрался, князь Василий Иванович. Тати пешими и конными ватагами разбои чинят.

— За грехи наши, князь Василь Василич, зело карает нас Всевышний. — Шуйский подкатил глаза под лоб, вздохнул.

— Бог-то Бог, князь Василий Иванович, да плох наш царь Борис. Эвона, когда слух о разбойниках Москвы достиг, надобно было стрельцов слать, войско, чтоб татей с самого начала давить. Ан нет, упустили. Ныне разбойники вотчины жгут, воевод да бояр казнят.

Голицын замолчал. Шуйский глазки потер, кивнул согласно:

— Верные слова твои. Коли б у нас царь как царь был, а то так, боярин худородный. Одначе ловок. Басманов Петр с товарищами вокруг Годуновых увиваются. Всяк норовит перед Борисом выслужиться. — И неожиданно речь круто повернул: — При какой надобности ты меня, князь Василь Василич, видывать пожелал, уж не поплакаться ль?

— И о том не со всяким, — сказал Голицын. — Устал я под Бориской хаживать.

— Ты ль один, — проговорил скорбно Шуйский. — Все мы, именитые да родовитые, страдаем. Вена боярин Федор Никитич Романов и от имени своего отлучен, иноком Филаретом в Антониево-Сийском монастыре проживает. А Бельский с Черкасским?

— Истину глаголешь, князь Василий Иванович.

— Припугнуть бы Годуновых. Зело вознеслись не по чину.

— Ахти, — встрепенулся Голицын, — ужли и тебе отписал чего Романов?

— О чем ты? — поднял брови Шуйский.

— Да уж так.

— Не егози, князь Василь Василич. Ляпнул аз, говори и буки. Меня ль таишься?

— Спаси Бог, по краю ходим, как бы не сорваться. — И наклонился к Шуйскому, зашептал: — Намедни получил я с верным человеком письмо из Антониево-Сийского монастыря от инока Филарета. Отписывает он, чтоб мы на самозванца расчет держали.

— Зело мудр Филарет. Поди, не запамятовал ты, князь Василь Василич, как позапрошлым летом прокатилась молвишка о живом царевиче Димитрии?

— Как забыл? Помню. Тогда весь род годуновский в трясучке било. Да молва та стихла. — Голицын задышал в самое ухо Шуйскому. — Инок Филарет меж строк упоминает, есть-де на примете у него человек, обличьем истинный царевич Димитрий. — И Голицын сам пугается сказанного, крестится. — Свят, свят! Избави, услышит кто!

— Не бойсь, князь Василь Василич, — успокаивает его Шуйский. — Чать, вдвоем мы, чего опасаешься. Не станешь же сам на себя поклеп возводить?

Голицын помолчал недолго, потом спросил:

— Ты, князь Василий Иванович, дознание в Угличе вел и ответствуй по чести, веришь ли, что царевич Димитрий сам по себе, играя в тычку, на нож напоролся? А, вот оно! Не знаешь, как и сказывать. Может, и верны слухи, что по Годунову наущению зарезали Димитрия?

Голицын прищурился. Шуйский глазки ладошкой прикрыл, качнул головой:

— Один Бог ведает, князь Василь Василич, как то случилось. Но показания мои, царю Федору даденные, не по душе, а по принуждению были. Годунов надо мной тяготел, сам знаешь.

— Знаю! Одначе боюсь замысленного Романовым. А тут ты, князь Шуйский, с иноком Филаретом в одну дуду.

— Зело боязно, сказываешь? А коли нас Годунов поодиночке под корень срубит?

— Это верно, — согласился Голицын.

— Помысли, князь Василь Василич, что станется, когда возродим мы слушок: «Жив-де царевич Димитрий. Незаконно Борис царствует…» Годунов не на троне, на угольях сидеть будет.

— Кто примет на себя имя царевича? — вперился в Шуйского Голицын.

Тот усмехнулся.

— Не таи, князь Василь Василич, на кого указал Романов?

— Откроюсь, князь Василий Иванович. Видел я того, кого хотим наречь царевичем Димитрием… Лета четыре назад у князя Черкасского на пиру приметил. Ни лицом, ни осанкой, ничем он не вышел, но ума ясного и обличьем ни дать ни взять покойный царевич Димитрий. Спросил я у Ивана Борисовича, кто такой сей человек, он и ответствовал: «Мой служилый дворянин именем Гришка Отрепьев. Ране он у Романовых служил…»

Голицын встал.

— Ну, князь Василий Иванович, пора и честь знать, засиделся я у тебя.

Шуйский проводил гостя до саней, дождался, пока тот выехал со двора, вернулся в хоромы довольный. «Не возрадуется Бориска слуху о живом царевиче. А поди разузнай, от какого впервой слово о Димитрии выпущено, откуда молва выпорхнула. Коли же начнет она гулять, то вовек не остановить ее. Из Москвы по всей земле русской покатится…» И Шуйский потер ладони.

Еще и за половину зимы не перевалило, к голоду холера примешалась. Одна беда в одиночку не ходит.

По Москве молва страшная, люди людей едят.

У Демида вторую неделю в избе пусто. Крышу и ту до дыр оголил. Солому на пыль перетирал, пек лепешки. Живот пучило, криком кричал. Отощал кузнец, из стороны в сторону его качает, ноги не держат, в глазах темень.

На Крещение не выдержал, пошел к князю Шуйскому. Идти всего через дорогу, но Демиду путь дальним кажется. Холод в рваную шубейку лезет, по коже продирает. Кузнец одной рукой полы шубейки придерживает, другой заячью шапку…