— Раздайсь! Пади!

Коридором раздался люд, очищая дорогу. Голосил:

— Государь, насыть!

Не раздвигая шторку, в узкую щель Борис видел орущий народ и от неожиданной мысли: «А ну как кинутся к колымаге, не спасут и стрельцы!» — вздрогнул. Под кафтаном пот липкий, холодный. Страшно.

Колымага, тарахтя, вкатила в Кремль и, через Ивановскую площадь, остановилась у патриаршего крыльца. Опираясь на посох, царь с высоко поднятой головой вступил в покои. Черные монахи, патриаршие служки, низко кланяясь, семенили впереди, распахивали настежь двери. Борис кивал ответно. Навстречу Годунову спешил тщедушный патриарх Иов. Седая борода холеная, на груди большой золотой крест. Борис остановился, склонил голову:

— Благослови, отче.

Иов осенил крестом, спросил тихо:

— Какая печаль, сыне?

Годунов поднял глаза.

— Неспокойно мне, отче Иов. Не ведаю ничего, но душой чую, злоумышляет противу меня кое-кто из бояр.

Патриарх теребил крест, шевелил губами. Борис ждал.

— Испокон веков такое творится, сыне, — сказал Иов. — Не угодишь всем. Уповай на милость Всевышнего и не гневи его.

— Но, отче, Грозный Иван казнил злоумышленников, я уже хочу миром жить. Иль с ними, как с Романовыми, Бельскими и Черкасскими поступить? Отче Иов, вразуми бояр. Твоим просьбам внял я, садясь на царство, и на тебя и церковь уповаю.

— Молись, государь, а я за тебя и царевича Федора Бога просить буду.

Провожаемый Иовом, Борис покинул патриаршие покои. В царской опочивальне переоделся с помощью отрока. В просторном длиннополом кафтане телу легко. Время было обеденное, и Годунов отправился в трапезную.

За столом сидели втроем: Борис и дети — Федор с Ксенией. Жена Марья на богомолье в монастыре Троицком. Царь то на сына поглядит, то на дочь. Стройная Ксения и красотой не обижена. Вот только грустна. А всему причина смерть жениха, датского принца. Сыскать ей мужа, да чтоб из семьи королевской, не какого-нибудь русского княжича либо боярского прохвоста. Ныне Годуновы царская кровь, и им с королями родниться…

Слуги внесли серебряные блюда с отварным мясом, пироги с сигом, запеченного осетра. По трапезной потянуло ароматным духом. Золотой двузубчатой вилкой Борис подцепил кусок мяса и, густо посолив, отправил в рот. Прожевал, запил холодным квасом.

Вкусно запахло свежевыпеченным подовым хлебом. На ум Борису пришла орущая толпа на улице Москвы. Мысленно сказал сам себе: «Урожаю бы хоть в нынешний год, люд успокоить».

Прошедшей зимой, когда участились разбои, просил Иова открыть для народа монастырские житницы, чтобы утихомирить толпы, но патриарх сказал: «Не мое это, в монастырских амбарах и клетях не волен я…»

Отобедав, царь поднялся из-за стола, улыбнулся дочери:

— Не печалься, Ксенюшка, все переменчиво.

Опершись на плечо сына, удалился из трапезной.

На другой день нежданно пришел в царские палаты Иов. Два крепкотелых молодых служки бережно поддерживали патриарха под локотки. Едва переступив порог, Иов тут же дал знак служкам оставить его.

Годунов встретил Иова, подвел к креслу, сам сел напротив. Патриарх прикрыл глазки, ни слова. Не нарушал молчания и Борис, ждал. Вот Иов заговорил:

— Взволновал ты меня, государь, своим вчерашним словом. Ночь очей не смыкал. Не таи, сыне, сказывай, что стряслось?

Приложив ладошку к уху, приготовился слушать. Борис заговорил негромко:

— Я, отче, вчерась речь вел, что не вижу злоумышленников явных, но чую, вьются они вокруг. Шепот их коварный слышу каждодневно. Да и сейчас, слышь, отче, голоса их. — Борис приподнялся в кресле, лицо болезненно перекосилось. — Они сговариваются убить меня и семью мою изничтожить. Средь них многих князей знаю я. Никому нет веры. Шуйский Васька юлит. В глаза одно, за глаза иное…

— Только и всего? Сам ведаешь, государь, князь Василий боится тебя, — прервал Годунова Иов. — А ко всему почитает. Шуйскому верь, сыне.

— А Голицыну? Послухи доносили, будто он к Шуйскому зачастил. К чему бы? И еще о чем уведомляют, Васька Голицын с иноком Филаретом сносится. Хотел я перехватить голицынского человека, да тот приставов перехитрил, ускользнул.

Борис вздохнул, помедлил. Снова заговорил:

— Я бы, отче, тому внимания не придавал, кабы хворь меня не одолела. Не стану таить от тебя, отче, изнутри она гложет меня, душевная. Не боюсь смерти, опасаюсь последствий. Федор еще малоопытен, а недруги коварные.

— Не помышляй о смерти, государь. Кто ведает, где его смерть? Когда же и настанет она, то отныне род твой царственный, и царевичу Федору нечего опасаться ворогов. Никому иному, ему одному трон наследовать. Кто на государя законного восстанет — против Бога пойдет.

— А слухи о живом царевиче Димитрии? — вымолвил Борис, и губы его побелели от волнения.

— Полно, государь, досужие речи. Забудь о них! Да и давно то было, два лета назад. Поговорили и унялись, к чему старое ворошить, государь? Об этом забыто всеми. Ты един царь на Руси.

— Так, так, — согласно закивал Годунов. — Только чую, возродятся оные слухи. — И склонился к патриарху, зашептал: — Вчерашнюю ночь приснился мне отрок Димитрий. Слышь, отче?

Глаза у Годунова расширились, лицо побледнело, лоб покрыли крупные капли пота.

— Успокойся, сыне, нынче все к добру клонится. Весна дружная, вона как жизнь пробудилась!

Борис смахнул широким рукавом кафтана пот со лба, вздохнул:

— Радуюсь и я тому, отче. Уродилось бы лето доброе, год сытный. Ты, отче, да церковь и дворяне служилые моя опора. Князьям же с боярами именитыми веры не даю.

Иов поджал губы, ничего не ответил.

— Немцы-лекари отваром всяким меня пользуют, но мне от того не легче, — снова сказал Борис.

— Молись, сыне.

— Да уж я ль не стараюсь! На Чудов монастырь недавно сто рублей пожертвовал.

Иов поднялся:

— Душа у тебя, государь, добрая.

Борис открыл перед Иовом дверь. Подскочили дожидавшиеся его служки, взяли патриарха под локотки, свели с царского крыльца.

А в ночь один на один с мыслями. В голове от дум тесно. Борис метался, весь в поту. Крепко сжав виски ладонями, стонал, покой не наступал. Откуда ни возьмись, видение появилось. Годунов без труда узнал в нем покойного Клешнина. Согнулся окольничий, хихикал:

— Изведем, Борис Федорович, Дмитрейку, не кручинься, изведем.

Скалил зубы боярин, доволен.

— Изыди, — прошептал Годунов. — Отстань от меня, Ондрей.

Но Клешнин не собирался покидать опочивальню. Стоял, как наяву, перед Борисом:

— Не пужайся, Борис Федорович, от людского суда не укроешься.

Ясно слышал Годунов голос Клешнина. Оторвав от подушки голову, Борис слезно просил:

— Отстань от меня, Ондрей. Что тебе надобно?

Но Клешнин подступал к ложу, скалил зубы:

— Ничего от тебя мне, Борис Федорович, не нужно. А скоро и твоя смерть подоспеет, тогда вместе и ответствовать будем за Дмитрейку.

Жутко. Борис закрывался ладонью от видения, но оно не исчезало, скрипуче тянуло свое:

— Аль забыл, Борис Федорович, как призывал меня и сказывал: «Немощен царь Федор, умрет, сядет царем Димитрий, тогда и жди лиха, Клешнин. Всех, кто противу Нагих выступал, в ссылке сгноят…»

Годунов отмахивался от видения, кричал:

— Аль просил я тебя убивать Димитрия?

— Ха! — засмеялся Клешнин, и Бориса пробирал мороз. — Ты в те разы больше ничего и не сказывал, но я примечал, чего тебе желательно. И ты не восперечил словам моим, и когда я сказал: «Есть у меня верные люди, пошлем в Углич, они убьют Дмитрейку…» — ты кивал мне согласно. Запамятовал, Борис Федорович? Так ли? И когда я нашел на это дело дьяка Михайлу Битяговского с сыном Данилой да племянника его Никиту Качалова, а с ними Осипа Волохова, я от тебя супротив ничего не услышал. Более того, ты все ускорял Битяговского поторопиться в Углич… Теперь терпи, Борис Федорович, слушай. Есть, есть кровь младенца на тебе!