Дума Боярская. Самозванец перешел рубеж. Посольство Постника-Огарева. Погуляем на воле! У Новгород-Северска. Князь Мстиславский отходит к Добрыничам. Царь Борис и дума приговорили сбор нового войска.

На думу сошлись, как на поминки. Если кто с кем переговаривался, то шепотом. Томительно ждали бояре государева выхода, нетерпеливо поглядывали на дверь, елозили по лавкам. Ох-хо, дни какие настали!..

У князей Шуйского и Голицына места в думе рядом. Чуть ближе к царю Шуйский, за ним Голицын. Тут же место должен занимать Федор Никитич Романов, да он в монастыре томится…

За Голицыным, нахохлившись, сидел мрачный Иван Борисыч Черкасский. Совсем недавно воротил его Годунов из ссылки, вотчины отдал и в думу завел. На виду князь Черкасский будто помирился с Борисом, а на деле таил обиду, ждал поры.

Бок о бок сидят князья. Василий Васильевич Голицын сухонькие ручки положил на посох, косится то на Шуйского, то на Черкасского. Те что в рот воды набрали.

По ту сторону Грановитой палаты — Семен Никитич Годунов. К стене спиной прижался, с князей глаз не спускает. В подозрении они у него.

Борис вошел в Грановитую палату не один, с патриархом Иовом. Не спеша поднялся на помост, уселся в кресле и только после того повел темными очами по палате. Заговорил негромко, глухо:

— Речь моя, бояре, не длинная и об одном она, о самозванце. Ныне явно, король и шляхетство его руку держат, на нас вора выпустить собираются. Вы, верно, знаете, Отрепьев на окрайну к казакам и холопам прелестные письма разослал. И еще, — лицо Бориса сделалось пасмурным, — доходят до нас слухи, кое-кто из бояр и князей нашей беде возрадовался. Не хочу называть их имена, но об одном вас, бояре, спросить желаю. Не вы ли меня противу моей воли на царство избрали? Не я ль вам служу по совести? Так отчего возрадовались самозванцу?

— Государь, назови нам тех, кто тебе козни строит! — вскочил Петр Басманов.

Вздрогнул Шуйский, Голицын вперед подался. В напряженном выжидании замерли в палате. Годунов медлил. Но вот покачал головой.

— К чему? Хочу добром жить с вами, бояре. Не держу я зла ни на кого, и вы на меня его тоже не имейте. Нам в согласии жить надобно. От лихих людей и холопов кто вам защита, как не я? И эту рубаху, — Годунов взялся за ворот, — готов разделить я с вами, бояре.

— Нам ли не ведома твоя доброта, государь! — угодливо подхватил князь Черкасский, а у самого глаза злые, холодные.

— От Бога власть твоя, — вставил патриарх Иов. — И на тя, государь, указал нам Господь своей десницей.

Тут раздался голос Семена Никитича Годунова:

— Заслать посла к королю, потребовать выдачи самозванца.

И вразнобой загалдели думные бояре:

— Верно!

— Нарядить!

Молчавший до этого Шуйский вдруг завопил:

— Отправить к Сигизмунду гонца! Требовать вора!

От неожиданности Голицын даже отпрянул от Шуйского, глянул на него удивленно.

На думе засиделись допоздна. Грановитую палату покидали в сумерках. Шуйский с Голицыным ушли вместе. До Неглинной им было по пути, и разговор у них теперь один.

— Како Годунов взмолился. — Шуйский оглянулся по сторонам. — Слушок есть, Смирной-Отрепьев заместо того, чтоб рубеж крепить, в Польшу ездил, в Самбор, к племяннику.

— Хе, хе, — засмеялся Голицын. — Гришка Отрепьев удила закусил. — И Василий Васильевич тут же спросил Шуйского — А ты с чего это, князь Василь Иваныч, на думе так за Бориску голос драл?

— Эвона! Аль не приметил, как Семка на нас очи вылупил? Вот и орал, ему напоказ…

А в Грановитой палате, оставшись вдвоем, Борис иг боярин Семен Никитич Годунов речь о самозванце вели. Говорил Борис:

— Ты, Семен Никитич, сотника Смирного наряжая, напутствовал, а меня заверял, коли, мол, дядька самозванца при панах начнет обличать Отрепьева, шляхта от него отвернется. Ан по-твоему и не вышло.

Борис продолжал сидеть в высоком царском кресле. На государе шитый золотом кафтан, волосы прикрывает круглая шапка.

В неярком горении свечей резко выделялось бледное лицо.

— Так кого же гонцом в Речь Посполитую нарядим? — спросил Борис.

Боярин Семен Никитич поднял глаза на государя, ответил, словно советуясь:

— Может, Постника-Огарева?

— Гм, он разумен и нам, Годуновым, служит по совести. Можно и его, — согласился Борис. — Только уж ты, Семен Никитич, сам поучи его, как ему надлежит с королем себя вести. Пусть одно Сигизмунду твердит: Польша и Литва беглого монаха, вора Гришку Отрепьева пестуют.

— Знамо, государь, каким речам гонца обучать.

Борис поднялся:

— Я же с Постником встречи не желаю. Довольно, и так разговоров сколь на Москве, что Годунов самозванца боится.

Опустив голову, прошелся по палате. Боярин Семен следил за ним, ждал. Борис остановился, потер лоб:

— Завтра поутру велю Петру Басманову в Новгород-Северск ехать. Северскую украйну крепить надобно и холопов усмирять кровью. Там их скопилось тьма. Они самозванцу подспорье.

В тот год осень выдалась сухая. Не тронутый морозами зеленел лист на дереве. Даже ежившиеся кустами болота в такую бездождливую пору не казались угрюмыми.

В чистом воздухе висели серебряные нити паутины, в полях, в пожнивье звонко кричали перепела, собирались в стаи скворцы.

Ночи звездные, утра росистые, холодные, но к полудню солнце выгревало как летом, хотя и Покров наступил.

…Октябрь тысяча шестьсот четвертого года. Объединив во Львове тысячный отряд польско-литовских панов и три тысячи казаков, Отрепьев переправился через Днепр у Киева, вступил на Русь.

Шляхтичей вел воевода Юрий Мнишек. Накануне в Самборском замке состоялась помолвка Григория с Мариной.

Отрепьев доволен, хорошее начало похода. Не успели за Днепр переправиться, как к войску пристало десять тысяч донцов. Их походные атаманы Корела и Межаков били Григорию Отрепьеву челом от всего войска Донского.

От Киева самозванец повернул на Чернигов. Двигались тремя колоннами: правая — донцы, левая — запорожские курени, а в центре Отрепьев с шляхтой.

Из Севска и Кром, Путивля и Курска да иных земель прибывал к самозванцу люд. Радовались, в царевиче Димитрии мужицкого заступника видели.

Беглых холопов определяли по казачьим куреням.

Росло воинство самозванца…

Подступили передовые отряды к Чернигову, и без сопротивления открыли черниговцы крепостные ворота.

Черниговский воевода князь Иван Андреевич Татев Отрепьеву хлеб-соль поднес.

Колокольным звоном встречал город новоявленного царевича. День морозный, и снег засыпал землю. На деревьях и крышах домов, на маковках церквей и крепостных стенах первый снег лежал шапками.

Отрепьев ехал впереди войска на тонконогом белом скакуне. Конь в золотой сбруе, но сам Григорий одет просто, в шубе нараспашку, из-под которой выглядывает тонкая, свейской работы броня, на ногах сапоги сафьяновые. У иного польского или литовского пана одежда познатней.

Поглазеть на царевича народ валил толпами. Позади Отрепьева гарцевали польско-литовские шляхтичи, шумные, крикливые. На расстоянии от них длинной лентой растянулись казачьи полки.

Из толпы кто-то голос подал:

— Глянь-кось, как ляхи царевича окружили!

Нахмурился Отрепьев, но ненадолго. Сравнявшись с усадьбой воеводы, направил коня к красному крыльцу и соскочил на снег, легко поднялся по ступеням. За ним князь Татев, а следом в хоромы повалили вельможные паны. Разошлись по избам посада на постой шляхтичи с гайдуками, а казаки разбили стан за городом.

На другое утро самозванец принимал люд. На воеводском дворе народа собралось много. Отрепьев был весел, сидел в кресле на крыльце и говорил не громко, но внятно — все слышали:

— Вы меня, черниговцы, признали, и за то я к вам с душой чистой. Оставляю вам нового воеводу, а старого, князя Ивана Андреевича Татева, с собой заберу. А еще возьму у вас огневого наряда, пушек двенадцать да стрельцов три сотни, И наперед наказываю, ежели войско недруга моего Бориса Годунова к Чернигову подступит, крепость ему не сдавать, ждать моей подмоги. А за вашу верность мне, царевичу Димитрию, будет вам моя ласка.