Григорий сидел на лавке, при свече. Ворот рубахи расстегнут. Увидел Мнишека, спросил:

— С чем явился, воевода?

Мнишек остановился у двери, ответил хмурясь:

— Царевич Димитрий запамятовал, как обещал злотые вельможным панам? Паны говорят: вернись в Чернигов, не морозь воинство!

Отрепьев стукнул кулаком по столу, тяжело поднялся:

— Вона какие речи! Так чего ж вы, шляхта, на приступе рвения своего не выказали? Овладели бы Новгород-Северском, вот и сидели бы в боярских хоромах, отогревались. Вон атаман Корела в Путивле уже!

Мнишек шагнул к столу:

— Ты, царевич Димитрий, панов не вини! Але твои пушки стену проломили?

— Я не виню, — смягчился Отрепьев, — Сами вы, вельможные паны, разговор затеяли, не я первый. А шляхте передай, от Новгород-Северска мне поворота нет. Идут нам на помощь курени запорожцев. Как соединимся с ними, двинемся на Москву. И еще скажи, воевода, панам вельможным мое государево слово, что им, шляхтичам, обещано, все отдам сполна, пусть только уговор соблюдают. — И усмехнулся презрительно.

— Добже, — кивнул Мнишек. — Воевода Юрко не запамятовал: Марина Мнишек будет женой царя московитов.

По Москве возмутителей хватали. То-то палачам работы! С Лобного места дьяки читали государевы указы, грозили смертной карой всем, кто назовет беглого монаха царевичем. Голодный люд роптал:

— Годуновские защитники! Ужо даст час, явится царевич Димитрий…

У Бориса на душе полегчало: от Басманова гонец был, самозванец под Новгород-Северском засел. А намедни из Москвы выступил на Отрепьева князь Мстиславский и с ним сорок тысяч ратников. Ко всему под Брянском сила немалая. Там воевода Дмитрий Шуйский с полками.

Однако тревожное чувство (экое подлое) в душу влезет и роет, как крот в земле. И тогда становилось Годунову тоскливо, делался он пасмурным и раздражительным. Вот и нынче с полудня сломалось настроение. Борис и сам не поймет, с чего? Утром говорили с Федором о делах государственных, о пользе торговли с иноземцами.

Купцы из ганзейского союза с аглицкими не мирились. Каждый норовил торг вести беспошлинно, казне в скудость. Пора было конец этому класть. Довольно, поощряли иноземцев до поры, а они возомнили, что им торговые вольности на Руси навеки дадены…

Борис проводил на богомолье в монастырь дочь. Уехала Ксения, боярин Семен Никитич Годунов заявился, рассказал, какие народ речи о воре болтает.

Зимой смеркалось рано, и вечера долгие. Безлюдели дворцовые хоромы, зажигали свечи в горнице.

Отужинав, Борис удалился в опочивальню и, как был в кафтане и сапогах, так и улегся на постель.

Тускло освещала лампада бледное лицо государя. Голова запрокинулась, борода задралась.

В опочивальню вплыла царица Марья. Ранее такого у царей не бывало, чтоб жены в мужскую опочивальню хаживали, но Марья рода особого, скуратовского, без стыда.

— В недобрый час началось наше царство, — промолвила Марья.

Годунов оживился, приподнял голову. Голос хриплый:

— Подойди, Марья, сядь рядом.

Она уселась в ногах, скрестила на груди руки.

— Превратна судьба, Марья. Кабы знать ране, какую ношу взваливаю на себя. Опасаюсь неустроенную Русь на сына оставить.

— Страшное говоришь, Борис, — сурово сказала Марья, — Либо к смерти изготовился?

— Не нынче, — с усмешкой ответил Годунов.

— А не нынче, так к чему речь о том заводишь. Живой о живом думает. Может, и печали-кручине не с чего. Вона князь Мстиславский на вора двинулся, да Басманов там. Изловят самозванца, а там даст Бог урожаю, и все уладится. Впервой ли такое на Руси…

Тронула Бориса за плечо, склонилась к нему:

— Разделся бы, дай пособлю сапог стянуть.

Задув лампаду, улеглись рядом.

— Поди, забыл, что ты муж, а я баба…

Пробудился в полночь. Сел, свесив ноги, прислушался. Гомонят. Окликнул:

— Эй, люди!

На зов в опочивальне появился боярин Семен Никитич Годунов. Борис удивленно вскинул брови:

— Ты почто здесь, не дома?

— Государь, князь Димитрий Васильевич Туренин из Можайска прибыл. Недобрые вести привез, оттого и потревожить тебя осмелились.

Борис резко подхватился, позвал челядина:

— Зажги свечу.

И тут же к Семену Никитичу Годунову:

— Зови князя!

Семен Никитич голову в дверь высунул, поманил пальцем Туренина. Тот вошел торопливо, изломился в поклоне.

— Беда, государь, стрелецкий приказ, что ты со мной в Можайск послал, взбунтовался, в Москву ушел. Я, их опередив, к тебе приехал. Стрельцы оружием грозились, кричали: «Доколь без семей жить! Хотим в Москву, по домам!..» А смущали стрельцов десятник Максюта да стрельцы Кузовкин и Ерошкин с товарищами. Они и самозванца поминали, говаривали, кто-де ведает, может, он и впрямь царевич…

Борис скривился:

— Собаку, кусающую хозяина, убивают.

И, повернувшись к боярину Годунову, приказал:

— Впусти приказ в Москву, преград не чини, а как по домам разбредутся, десятника Максюту и тех стрельцов, на каких князь Димитрий укажет, казни.

В Успенском соборе митрополит Иов служил обедню. Горели свечи, слаженно выводил хор. В соборе холодно. Двери нараспашку, и по каменному полу ветер гуляет.

Князь Шуйский чуть поодаль от государя пристроился. Борис обедню слушал не один, со всем семейством. Обернулся к сыну, что-то сказал ему и снова лик к алтарю.

Но Шуйский заметил: Годунов бледнее обычного.

Отстояв обедню, выбрался князь Шуйский из собора, остановился на площади, шубу запахнул. Морозно. Задрал голову, поглядел в который раз на колокольню Ивана Великого. Четыре года минуло, как построили ее верхний ярус, купол позолотили, а по венцу золоченые буквы: «Повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича… и сына его… князя Федора Борисовича…»

«Государя! — хмыкнул князь Василий Иванович, — Эко возомнил себя Бориска…»

Пока читал и сам с собой рассуждал, не заметил царского челядинца. Тот подбежал, выпалил:

— Государь оттрапезовать покликал.

Удивился Шуйский, с чего бы это? Годунов князя Василия не честил, хоть и не сослал, как Романовых и Черкасских, в монастырь. Видно, помнил услугу Шуйского за Углич.

За царским обедом чужих не было: Борис с женой и детьми да дядька, боярин Семен Никитич Годунов.

До конца трапезы князь Василий Иванович в разум не мог взять, зачем его зазвали. Но вот Борис ложку отложил, поднял на Шуйского глаза:

— Князь Василий, говаривал я тебе как-то, буде надобность, подтвердишь про смерть царевича Димитрия в Угличе. Завтра день воскресный, вот и скажешь клятвенно с Лобного места, чтоб народ твои слова слыхивал.

Шуйский есть перестал, встал, поклонился. Успел заметить ухмылку на губах боярина Семена.

Поблагодарил князь Василий царя и царицу за честь, вышел из дворцовых хором. Не к себе направился, а к князю Голицыну повернул.

Тот приходу Шуйского не сильно возрадовался: время такое, доносное. Однако вида не подал. Шуйский же Голицыну сказал:

— Тебе, князь Василь Василич, ничего, а меня эвона Бориска зело неволит. Велит с Лобного места прокричать, что в Угличе зарезался истинный царевич. — И неожиданно рассмеялся: — Зело напуган Борис, клятвы требует.

Голицын шею вытянул:

— Клятвы? А ты разе, князь Василий Иванович, сам при смерти царевича присутствовал? Как можешь клятву давать, коль из чужих уст слыхивал…

— Я, князь Василь Василич, о том не печалюсь. Грех в клятве не на моей душе, а на Борискиной.

— Оно так, — согласился Голицын, — Худо Бориске на царстве.

— Ой, зело худо, — поддакнул довольный Шуйский. — Угадали мы, князь Василь Василич, как Бориску подкузьмить. Нынче тень убиенного Димитрия не покидает его.

— А крестник наш под Новгород-Северском застрял. Басманов дорогу загородил. Как бы новоявленному царевичу конец не наступил. Каку силу Годунов на него погнал.