Князь Голицын противился, кричал больше всех, что бояре в голодные лета обезлюдели и кого на войну с вором посылать, не ведает. Ершился и князь Черкасский. Этому и монастырь впрок не пошел. Благо патриарх помог, поддержал царя. За Иовом и другие бояре потянулись.

Теперь Борис диктовал дьяку приговор. Онцифер суховат, остронос, у веревочного пояска медная чернильница привязана. Обмакнет дьяк перо и чиркает по пергаменту. Когда же перо начинало писать плохо, дьяк чистил его о редкие волосенки на голове.

Борис диктует негромко:

— «…войско же наше оскудело. Одни, вором прельщенные, передались ему, многие казаки, позабыв крестное целование, изменили…»

Государь поднялся, сошел с помоста. У застекленного цветными стекольцами оконца остановился, повел пальцем по раме, молчал долго, потом повернулся к дьяку, сказал:

— Пиши! «…Многие люди, имея поместья и отчины, службы не служат ни сами, ни дети их, ни холопы…»

Скрипит перо в руке Онцифера. Отвлекся на минуту Борис, и мысли на иное перескочили. Сын Федор как-то попрекнул его: «Ты-де князя Мстиславского не наказал за то, что, войско покинув, побежал от самозванца, а еще и одарил! К чему? Уж кого милуешь и по заслугам, так это боярина Петра Федоровича Басманова. Он не отдал Отрепьеву Новгород-Северска и все воровское войско задержал».

На что Борис ему ответил: «Правду, сын, говоришь. Князь Мстиславский опалы достоин. Но времена нынче страшные, особливо для нас, Годуновых. Покуда сидим мы на царстве непрочно, не хочу злить князей и бояр, тем паче стрельцов. Все они наша опора в лихую годину. Время же, сам видишь, какое смутное».

Гедунов вернулся на помост. Взглянув из-под нависших бровей на дьяка, спросил:

— Все ли успел записать? Так, продолжай.

Откашлялся в кулак, вытер ладонью губы, заговорил:

— «Мы, царь и великий князь Борис Федорович и сын его, князь Федор Борисович, повелели, чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские и монастырские слуги, сколько ни есть их годных, собирались оружно и при запасах полками…»

Потер лоб, добавил:

— «А рать новую поручить князьям Василию Ивановичу Шуйскому да Василию Васильевичу Голицыну. И им не медлить, поспешать на вора и самозванца».

Усмехнулся, подумав: «Не возрадуются они такой чести. Но ежли самозванец порожден тем боярством, кое на меня куксится, то Шуйский с Голицыным знали о том. Пущай за то и расхлебываются».

Из долгого двухлетнего странствия купец Витт возвратился не один. Вместе с Францем добрались до Москвы два торговых человека из Гамбурга. Одного звали Гюнтером, другого Зейделем. Оба немца рыжие, молчаливые.

Гости везли на Русь товары, но Витт догадывался: Гюнтер и Зейдель посланы в Москву ганзейскими старшинами и при случае будут искать встречи с царем Борисом. А о чем поведут они речь с государем московитов, Франц не представлял, да и не хотел этого знать.

Всю дорогу Витт сторонился ганзейских гостей, не вдавался с ними в разговоры. В Москве Гюнтер и Зейдель отправились в гостиный двор, где обычно останавливались торговые гости из Ганзы, а Витт поспешил к себе в Немецкую слободу. День клонился к вечеру, а Францу еще предстояло побывать у князя Голицына. За подкладкой теплого купеческого кафтана лежало ответное письмо канцлера Сапеги князю Василию Голицыну.

Отощал, похудел Витт, но о том ли ему жалеть? В опасном пути уцелел, хорошо. Торг вел удачно, ко всему щедро перепало ему золотых и серебряных монет за тайные письма, что привез в Литву и обратно.

Князь Голицын, однако, к письму канцлера Сапеги особой радости не выразил и купца Витта встретил холодно. Холопа, зажигавшего свечи, прогнал из горницы и, едва тот очутился за порогом, развернул пергаментный лист. Писал литовский канцлер: «…и твою просьбу, князь Василий, и просьбу иных бояр, какие Годуновым недовольны, король Сигизмунд и я исполнили. Человека, вами к нам посланного, мы приняли и поддержали. А вам, бояре, после Годунова нам в Смоленске и прочих землях не перечить, памятуя нашу вам помощь…»

«Предерзко написал литвин, — сказал сам себе Голицын и тут же решил: — А иного и ожидать нельзя было. Шляхта того и поплелась за Отрепьевым, что на русские земли зарится. Ну да нам бы Бориску свалить».

Взор князя Василия вдруг остановился на немце. Брови поднялись недоуменно.

— Или мало я тебя одарил в том разе, что еще дожидаешься?

Витт попятился. Позабыв русский, затараторил по-немецки:

— Нейн, нейн…

— Ладно, погоди, — перебил его Голицын. Достав из кожаного кошеля горсть серебряных монет, высыпал купцу в ладень. — Только, чур, онемей навеки.

— О, майн гот!

— Загогал ужо, — сморщился князь. — Уходи, ко сну пора…

На другой день холоп, помогавший Голицыну облачаться, рассказал:

— Вечор тати за двором немецкого купца убили. Того, княже, коий тебя навещал.

Охнул Голицын.

— Спаси Бог! — Перекрестился, вздохнул облегченно. Мертвый слова не вымолвит. И на дыбе у Семки Годунова смолчит.

Самозванец с поляками да боярами-переметами отдыхал в Севске. И хоть этот городок в трех десятках верст от Добрыничей, Отрепьев знал, что Мстиславский напасть побоится — годуновский воевода трусливый.

Шляхтичи бражничали после первой победы, горожан грабили. Хотел было Отрепьев унять их, да паны вельможные его и признавать отказались. Ко всему прослышала шляхта, будто король Сигизмунд сейм готовит. Стал воевода Мнишек с панами собираться в Польшу, потребовали у Григория денег. Отказал Отрепьев, да еще и попрекнул шляхтичей: «Вы уговор рушите, слово не держите».

Обиделись паны, назвали Григория Отрепьева вором, да еще пригрозили: «Если не дашь злотых, все от тебя отъедем!»

Подняли паны вельможные смуту — одни за Отрепьева ратуют, другие домой тянут. На базарной площади Севска собрались, бранятся. Отрепьев приехал к шляхтичам не один, с сотней казаков. Оделся богато, поверх брони шуба соболья внакидку. Пускай зрят паны да соображают. Не слезая с седла, въехал в круг, спросил строго:

— Из-за чего страсти, панове?

Юрий Мнишек рта не успел раскрыть, как опередили, завопили паны вельможные:

— Плати злотые, пес!

Отрепьев руку в кожаной рукавице поднял, оборвал крикунов:

— Деньги в Москве, как и обещал!

Тут шляхтичи, державшие сторону самозванца, зашумели:

— Отступники! Не давай им злотых, царевич!

И снова Григорий голос подал:

— Клятвенно заверяю всех, одарю щедро, когда на царство сяду!

Краснощекий пан поднялся в стременах, наклонился к Отрепьеву, крикнул:

— Чтоб тебя на кол посадили, а не на трон!

Григорий не сдержался да кулаком пану в зубы и тронул коня. Лихой гайдук успел с Отрепьева сорвать шубу с плеч и под смех шляхтичей затесаться в толпе. Побагровел Отрепьев, схватился за саблю, а казаки пики наперевес, повернули коней на шляхтичей.

Быть бы в войске самозванца побоищу, если бы Григорий Отрепьев не опомнился.

На другой день Мнишек, а с ним многие другие вельможные паны со своими гайдуками покинули самозванца, отправились в Польшу. Остались с Лжедмитрием полторы тысячи шляхтичей. Вместо Мнишека избрали паны в гетманы усатого и толстого Дворжицкого.

Отъезд Юрия Мнишека опечалил Отрепьева ненадолго. Вскоре прибыли в Севск двенадцать тысяч казаков.

Поражение самозванца. Боярин Шеин у Годунова. Отрепьев в Путивле. Государево войско у Кром. Сыч плачет на царских хоромах. Атаман Межаков ведет донцов к царевичу. Самозванец снова обретает силу.

С обозом и челядью приехали князья Шуйский и Голицын в Добрыничи. В ратном деле они неуки, отродясь такое многолюдное войско не водили, да и не упомнят, когда в броне хаживали. А тут Годунов на них этакий хомут надел.

Не успели князья в Добрыничах обжиться, как слух пополз: Лжедимитрий снова зашевелился.

Собрали Шуйский с Голицыным воевод совет держать. Позже всех явился Михайло Борисыч Шеин, ведавший огневым нарядом.