В мартовские дни южной степью двигалось казачье войско. Пять тысяч конных и пеших донцов вел атаман Филат Межаков. Ржали кони, скрипели колеса обозных телег, многоголосо перекликались казаки. Атаман наметом вынесся на холм, натянул поводья. Мохнатый татарский конек крутнулся и замер.

Приложив ладонь козырьком ко лбу, Филат быстрым взглядом окинул степь. Мелькнула веселая мысль: «То-то царевич возрадуется!»

Атаман был доволен собой: оправдал доверие царевича. Где-то атаман Корела? Подумал с сожалением: «Жив Андрей или сложил голову?»

Весть, что у Добрыничей побили войско царевича Димитрия, всколыхнула Дон. На круге спорили, идти ему на подмогу или слать послов в Москву с поклоном? Казачьи старшины сторону Годунова тянули, но беднота пересилила…

На полпути — порубежный городок Царев-Борисов, заслон от набегов крымской орды. Стрельцов и пищальников в городке три сотни, но каждый десятка стоит. Закрыли ворота перед казаками, пушкари фитили зажгли.

Подъехал Межаков к земляному валу, окликнул:

— Стрельцы!

Из-за бревенчатой стены высунулся сотник.

— Чего орешь? Сказывай, куда вольница навострилась, ежли орду шарпать, ваша воля, но на Русь не дозволим.

Филат поднялся в стременах:

— Слыхивали, стрельцы, Дон царевичу Димитрию кланяется! Да и не невольте себя в службе Годунову, какой он царь!

Сотник скрылся. Из городка не отвечали, видно, советовались. Но вот заскрипели ворота, вышел к Межакову сотник.

— А царевич-то истинный, аль, может, верные речи о нем, вор-де, монах беглый Гришка Отрепьев?

— Дурень ты, хоть и голова стрелецкая, — осерчал Филат. — Я его самолично, вот как тебя, видывал!

— Коли так!.. — не обиделся сотник, повернувшись к городку, махнул рукой: — Отворяйте ворота, принимай царевича войско!

Передохнув в Цареве-Борисове и подправив коней, казаки снова двинулись в путь. Хотел было и стрелецкий сотник идти с донцами, но атаман Межаков отговорил:

— Нет, ты тут с командой стрелецкой для нужного дела приставлен. Оголим с тобой рубеж, а орде того и надобно…

Пахнуло весной. Днем из-под грязного снега текли ручьи и капало со стрех.

В Кромах доедали последнюю конину. О хлебе давно забыли. В осаде истощали вконец.

Шуйский присылал к Кореле стрелецкого полковника с попом из посадской церкви, уговаривали сдаться на милость царя Бориса, но атаман ответил им:

— Не нам, вам пора бы одуматься да идти в службу законному царевичу Димитрию. А словам вашим о самозванце мы веры не даем. Собака лает, ветер носит…

В царское войско под Кромы приехал воевода Федор Иванович Мстиславский. Не хотелось князю ехать, помнил, как побил его самозванец у Новгород-Северска, однако Годунов принудил: «Вдвоем с Шуйским, чать, с вором порешите…»

Тревожно в Кромах. После месячного затишья ждали приступа. Знали, нелегко будет выдержать его.

Ночами Корела и Акинфиев поднимались на стену, вслушивались, не подбираются ли в темноте царские воины. Упреждали дозорных:

— Глядите зорче, не спите, инако сонных повяжут.

Царские воины медлили, выжидали. Едва рассвет, попалят пушки Салтыкова по городу, и на весь день затишье. Казаки и холопы со стен бранили стрельцов, те в ответ матерились солено.

Кутаясь в зипун, Артамошка слушал, хмурился:

— Почто тянут, едрен-корень? Скорей бы!

— Видать, измором одолеть вознамерились, — сказал Корела.

Замолчал атаман, долго смотрел на лагерь. Потом промолвил, ни к кому не обращаясь:

— Вчерашним днем в царево войско телеги с харчем прибыли. Там, на посадской пустоши, стали. — И указал кивком головы.

— А что, — ухватился за его слова Артамошка, — может, поделятся тем запасом? Откроем ворота, ударим?

— Нельзя, — решительно возразил Корела, — люд без пользы загубим.

— Голодная смерть не легче!

— Каркаешь, Артамошка, — разозлился Корела. — Ни мне, ни тебе не суждено знать, что завтра случится.

— Дозвольте, атаманы, удачи попытать, — вмешался в их разговор молодой казак. — Мы тут с товарищами меж собой обмолвились и порешили, коли ночью в том обозе пошарпать, можно добре поживиться. Только нам бы казаков охочих поболее, вдвоем не унесешь.

— А стрельцы? О них ты, Семенко, забыл? — перебил казака Корела.

— Товарищ мой раньше на посаде жил, ему здешние места ведомы. Он тропку знает, где стрельцов нет.

— А может, и впрямь попытать? — засомневался Корела. — Охочих людей сыщешь?

…Чтоб не скрипнули ржавые воротные навесы, их щедро полили водой. Вышли. Крались вдоль стены, перебрались через глубокий ров. Вот уцелевшие избы посада. Семенка и Артамошка двинулись тенью. Следом бесшумно ступали остальные казаки. К пустырю вышли точно. Остановились, всмотрелись. Вон они, чернеют телеги. Топчутся, фыркают привязанные кони. Неподалеку у костров греются ездовые, переговариваются, но слов не разобрать. Семенка тронул Артамошку за плечо. Тот понял, шепнул:

— Давай, едрен-корень!

Тенями метнулись казаки к телегам. Артамошка перекинул через плечо задубелый тяжелый куль, догадался, что это солонина. Обрадовался удаче. Теперь в обратный путь, только бы не наскочить на дозор.

Возвращались той же дорогой. Уже затворяя ворота, услышали, как всполошился стрелецкий лагерь.

Приезду Мстиславского Шуйский обрадовался. Теперь, коли какое лихо, не одному ответ нести.

Ночь, в избе темень, но князь Василий лежал с открытыми глазами. Изба-пятистенка просторная, на первой половине челядь, на второй, чистой, он, Шуйский, с Мстиславским.

Князь Василий ворочался с боку на бок, охал. Надобно завтра велеть сыскать другую избу. Хоть и мало их уцелело на посаде, но жить с князем Федором невмоготу, мука. Мстиславский все ночи напролет не храпел, а рыкал. Он заводил сначала тихо, потом все сильнее и сильнее. От его храпа сотрясались бревенчатые стены и крыша готова была вот-вот взлететь. Наконец в избе на мгновение затихало, чтобы тут же все началось сызнова.

Шуйский накрыл голову подушкой, но это не спасало. Князь Василий выругался, отыскал на ощупь валенки и, накинув на плечи шубу, вышел из избы по малой нужде. Ночь тихая, и мороз легкий, весенний. Шуйскому не хотелось в избу. Стоял долго, пока не продрог. В сенях выпил из деревянной бадейки студеной воды, отер бороду рукавом и возвратился в горницу.

Мстиславский как раз затих. Едва князь Василий смежил очи, как ударили всполох. Вскочил Шуйский, кинулся расталкивать Мстиславского, а в голове мысль стучит: «Неужели самозванец подступил?»

Крик и стрельба из пищалей усилились. В избе вздули огонь, засуетилась челядь, помогая князьям облачаться.

Вбежал боярин Салтыков. Едва дверь распахнул, кинул с порога:

— Холопья ватага большим числом в Кромы прорвалась!

— Откель взялась? Не углядели! — разволновался Шуйский. Тыкал в рукава шубы, не мог попасть. Накричал на холопа: — Держи как следует!

— Все еще б ничего, да воры унесли из обоза все мясо, кое на прошлой неделе доставили! Чем стрельцов кормить будем? — сетовал боярин Салтыков.

— Ахти! — подал наконец голос Мстиславский — Ты, князь Василий, с утра вели пушкарям начать огневой бой. Проучим воров. — Мстиславский скинул шубу, уселся на лавке. Пальба утихла, смолкли и крики.

Мстиславский снова спросил:

— Кто дозоры нес? — И тут же сказал: — Завтра дознаться и за недогляд караульных зело проучить.

Когда Мстиславский с Шуйским сняли осаду Путивля и увели войско к Кромам, к Отрепьеву повалили холопы и казаки. Являлись, обживали вырытые за городским валом землянки, ждали, когда их позовет царевич на Москву.

С Дона в Путивль привел своих казаков и атаман Межаков. Встречали их в Путивле торжественно, с колокольным звоном. Сам царевич Димитрий дожидался донцов за городской стеной. Атамана Межакова одарил шубой со своего плеча. Хоть и оказалась она Межакову мала, но дорога честь…