— О Господи! — просил Борис и выставлял наперед руки. — Доколь такое будет…

Утра дожидался с нетерпением. Оно наступило не скоро. С рассветом вздремнулось маленько.

Утром, едва глаза раскрыл, явился Семен Никитич Годунов с докладом о казни татей, какие распускали всякие слухи.

Борис дядьку выслушал, кивнул одобрительно:

— Искореняй их, боярин, яко плевел.

В Крестовой палате дожидались государя бояре, а он до самого обеда, закрывшись в Тронной, вел долгий разговор с сыном. Никто им не смел мешать. Сидели рядышком, плечо к плечу. Отец грузный, под глазами темные набрякшие мешки, а в смолистых волосах полно седины. Сын помельче в кости, борода русая, курчавится.

— Недужится мне, сыне, — сказал Борис.

Федор насупил брови. Годунов покосился на него, подумал, что вот сию минуту сын лицом особливо похож на деда Скуратова. Вслух же иное проговорил:

— Хочу, сыне, чтоб знал ты. Жалуюсь я на недуг не оттого, что ищу твоего участия ко мне. Нет! Чую смерть свою.

Вскинул Федор глаза на отца:

— Не надобно об этом, отец. Не желаю слышать о твоей смерти!

Борис усмехнулся:

— Я, сыне, тоже жить хочу, как и все. Однако не от нас сие зависит. Так уж устроено на грешной земле: одни умирают, другие рождаются. Я же тебе о смерти своей говорю неспроста. После меня ты станешь царем, а время смутное, и тебе опора добрая потребна. Ищи ее в патриархе Иове да в родне нашей, годуновской. Особливо в Семене Никитиче… Еще верным слугой будет тебе боярин Петр Басманов. Он разумен и в делах ратных искусен, ты и сам то ведаешь. Я бы его давно воеводой поставил над войском — доколь Шуйскому с Мстиславским раком от самозванца пятиться, — но опасаюсь именитых бояр. Не знатного Басманов рода, а выше их, Рюриковичей, поставлен. Ох-хо!

Федор положил руки на колени, сник. Годунову стало жаль сына.

— Не печалься. Я об этом сказываю на всяк случай. Может, и обманчивы мои тревоги. — Поднялся тяжело. Как в детстве, погладил сына по голове. — Нам умирать не след. Нашему годуновскому роду укорениться надобно, вора Гришку Отрепьева уничтожить и тех бояр извести, какие к нам, Годуновым, неприязнь таят.

Федор в глаза отцу заглянул. Борис усмехнулся:

— Вот и поговорили. А теперь выйдем вдвоем в Крестовую палату к боярам. Они, чать, заждались нас.

Сны редко навещали Марину Мнишек. Тому причина молодость. Но этой ночью приснилось ей, будто плывет она вместе с царевичем Димитрием в легкой лодке и вода в реке замерла, не колышется. Хорошо Марине. Куда правит лодочку царевич? Иногда он поворачивается к ней лицом, и Марина думает, что Димитрий хочет сказать ей о чем-то, но царевич молчит. Тут подул ветер, поднялись волны, и лодку начало швырять из стороны в сторону. Марина тянет руки к Димитрию, но он неожиданно исчезает. Она в ужасе пробуждается, и страх еще долго не покидает ее. Матерь Божья, к чему такой сон?

Откинув одеяло, в ночной сорочке Марина прошлепала босыми ногами к оконцу. Оно высоко, и Марина поднялась на носки, разглядела краешек неба. День обещал быть теплым и ясным, как вчерашний.

В замке вдруг поднялся шум, крики. Марина услышала голос Яся Замойского:

— Пани Марина!

Марина и опомниться не успела, как Замойский, радостно-возбужденный, ворвался в опочивальню:

— Виктория, пани!

И замолк, попятился, увидев раздетую Марину. Тонкие брови Марины поднялись удивленно, спросила насмешливо:

— Над кем одержал победу пан Ясь?

— Там гонец от царевича Димитрия с письмом.

— Где оно? Почему ты не принес его? — начала злиться Марина. — О Пресвятая Мать Божья!

Вбежали холопки, принялись одевать госпожу. Вскорости и Замойский с письмом воротился. Марина сорвала печать, развернула свиток.

«Моя кохана, — писал Отрепьев. — Всевышний милостив ко мне. Скоро я вступлю в Москву и сяду на отцовский трон, коварно захваченный в мое малолетство Годуновым. Исполнится твоя мечта, кохана моя, ты будешь русской царицей…»

В опочивальню торопливо вошел воевода Юрко. Марина, сияющая, кинулась к нему:

— Отец, слушай, о чем уведомляет нас царевич!

Она прочитала письмо вслух.

— Сто чертей его матке! — радостно воскликнул Мнишек и притопнул ногой, будто собираясь пуститься в пляс, но тут же подбоченился: — Але я не царев тесть?

Марина звонко рассмеялась. Шаловливо погрозив Замойскому пальчиком, спросила:

— Пан Ясь желает в Москву?

Хотя всем известно, что Смоленск и Киев исконно русские города, но короли польские и великие князья литовские давно вели за них борьбу с московскими князьями.

В четырнадцатом и пятнадцатом веках им удалось овладеть этими городами, но в 1514 году Речь Посполитая не удержала Смоленска. Русские войска царя Василия Третьего освободили город, и все последующие попытки Королевства Польского и Великого княжества Литовского вернуть Смоленск не принесли успеха. Русские прочно закрепились на смоленском рубеже.

Став королем Речи Посполитой, Сигизмунд тоже вынашивал план отнять Смоленск у Руси. С появлением самозванца эта мысль обрела реальную уверенность. Король рассчитывал на смуту в русской земле, и первые успехи Отрепьева его обнадежили.

За победами Отрепьева последовало его поражение, и тогда Сигизмунд засомневался в затее с самозванцем. Он уже начал подумывать, не засылать ли посольство в Москву, к царю Борису, обвинял князя Вишневецкого и воеводу Мнишека, но тут пришло новое известие: воинство Отрепьева снова двинулось на Москву, а стрелецкие полки отходят без боя. Сигизмунд воспрянул духом, Речь Посполитая расширит свои границы за счет Смоленска и Новгорода, Пскова и иных русских земель, обещанных самозванцем королю. А весной из Рима в Краков возвратился епископ Рангони и имел тайную беседу с королем Сигизмундом.

С полудня затопили баньку. Отрепьев мылся не один, вместе с князем Татевым. Вдосталь нахлестались березовыми веничками, разомлели на пару, тело огнем горело. Царевич на полок взобрался, стонал от удовольствия. Татев, тонконог, брюхат, плеснул на раскаленные камни корчагу хлебного кваса. Зашипело, паром затянуло баньку. Услужливо склонился над Григорием:

— Дай-ко, государь, спинку те помну.

И щипками пальцев принялся оттягивать ему кожу.

Пар рассеялся. Отрепьев то один бок подставит Татеву, то другой.

— Еще чуток, князь. Поясницу не забудь. Хорошо!

Татев усердствовал. Пот в обилии выступил на лице. Капли бисерились на бороде, зацепились в волосатой груди.

— Белотел ты, государь.

— Каким уродился. Ох, ох, старайся, князь Иван Андреич.

— Хлебни, государь, кваску. Аль медка хмельного желаешь?

— Ты, князь, отца моего и матушку знавал, как мыслишь, в кого я удался?

Отрепьев оторвал от полка голову, испытующе впился в Татева взглядом. Князь разжарился, красный, не видно, смущен ли он вопросом либо нет. Ответил нагло:

— По всему видать, в матушку ты, государь.

— И я тако же соображаю, — согласился с ним Отрепьев и тут же снова спросил: — А не доводилось ли тебе, князь Иван Андреич, видывать меня в мальстве?

— Чего нет, государь, того нет, — ответил Татев. — В милости ты у Бога, чудом спасся. А слухов-то, слухов сколь хаживало! Погиб царевич, зарезался! — И будто ненароком полюбопытствовал: — Кто те доброхоты, какие смерть от тебя отвели?

Отрепьев нахмурился:

— Любопытен. Однако ныне не укажу на них, от Бориски поберегу.

— Прости, государь, за вопрос.

— Ну-тко, окати меня холодной водицей. Бр-р!

Григорий слез с полка, вышел в предбанник, долго растирал грудь льняным полотенцем, потом протянул его Татеву:

— Оботри!

И подставил спину.

Надев рубаху и порты, вдруг заглянул Татеву в глаза:

— А что, князь, коли Годунов вывернется и насядет на меня, ты вмиг к нему переметнешься, изменишь мне?

На губах у Отрепьева усмешка, не разберешь, шутит аль вправду говорит. Татев заюлил, глаза в сторону отвел: