— Не казни, царевич, — взмолился монах, — из Москвы завернул я в Антониево-Сийскую обитель, к иноку Филарету.

— Так ты и Филарета проведал? — поднял удивленно бровь Отрепьев. — Изрядный крюк проделал. Ну, как живет Федор Никитич Романов? Чай, благодарит покойного царя Бориса, а во мне беглого монаха Гришку Отрепьева видит?

— Ох-хо! Лается Филарет, клянет Годунова, а тебе, царевич, поклон шлет.

— Значит, помнит меня боярин Федор, — довольно сказал Отрепьев, — и на годуновскую хитростную пакость не поддался, не болтает обо мне нелепости.

— Что ты, — поспешно заговорил Варлаам, — Филарет сказывал, на доброту царевича Димитрия он полагается.

— Скажи, инок, — перебил его Отрепьев, — видел ли ты, как люд Федору Годунову присягал? По охоте ли?

— Из-под палки та охота! Приставы народ силком гнали.

Григорий улыбнулся.

— Ужо погляжу, как они ту клятву вскорости порушат и мне присягнут. Ты, поди, видел, сколь ко мне не то что простого люда, а и бояр да дворян переметнулось?

— Да уж куда такое скроешь, — ответил Варлаам. — Седни днем повстречал дворян Гаврилу Пушкина и Наума Плещеева.

— Они с зимы у меня. Намерен в Москву послать их с письмом к народу.

— Москва ждет тебя, царевич. Сколь ни встречал я люда, все тебя добром поминают.

— Ну, ну, — довольно промолвил Отрепьев, — я люду верю. А скажи, Варлаам, не видел ли ты, сколь численно то воинство, какое покойный Борис послал на меня с князьями Голицыными?

— Обогнал я рать князей Василия и Ивана, Не торопятся они. Войско же у них многочисленное.

— Что же ты, инок, с князем Василием Голицыным вдругорядь не повстречался? Глядишь, какую весть и принес бы мне от него, — нахмурился Отрепьев.

Варлаам почесал затылок.

— Уж как князь Василий со мной был на Москве неприветлив, во второй раз ему на глаза боялся попасть.

— Дурень ты, инок, — резко оборвал Варлаама Отрепьев. — Я тебя ждал с вестями от князя Голицына, а ты сходил попусту. И спрос с тебя невелик, глуп ты.

Бояре молодому царю не перечили. Едва Федор имя Басманова назвал, как патриарх Иов пристукнул посохом об пол:

— Петра знаем, в делах ратных разумен!

И дума приговорила воеводой над полками, какие против вора стоят, быть Басманову, а князю Шуйскому и с ним воеводам, на кого Петр Федорович Басманов укажет, в Москву ворочаться.

Может, кто из думных бояр возразил бы против Басманова, да рать самозванца к Москве приближалась.

В тот вечер за ужином Басманов заверил царя Федора и царицу-мать служить им верно, вора и самозванца разбить и, изловив, в Москву доставить.

В помощь воеводе Петру Федоровичу дали князя Михайлу Катырева-Ростовского, а еще патриарха Исидора, дабы он войско к присяге царю Федору Борисовичу привел. И еще велено было Басманову в сборах не тянуть и отъезжать из Москвы поутру другого дня.

Хоть и обещал Басманов покончить со смутой на Руси, однако брало сомнение. Нелегкую ношу взваливает на себя. Кабы раньше, в самом начале, когда самозванец рубеж переступил, иное дело. На худой конец вручили бы воеводство в ту пору, когда Отрепьев под Путивлем и Кромами топтался. В то время царь Борис повел с Басмановым речь о том, да вскорости замолчал. Видать, родовитых бояр и князей остерегался.

Ныне же самозванец в силе великой и успех ему сопутствует.

Шел Басманов, покидая царские хоромы, голову опустив, борода смолистая, кудрявая.

В переходах полумрак, горели редкие свечи. Поздно, и в покоях безлюдно и тихо. Вдруг у сеней кто-то ему дорогу заступил, Басманов глаза поднял и ахнул удивленно: царевна Ксения перед ним стояла и говорила тихо, но решительно:

— Не суди меня строго, Петр Федорович, что остановила тебя. Не случайно я здесь — выхода твоего караулила. Знаю, утром Москву покидаешь, оттого и увидеть тебя захотела, сказать на прощание. Люб ты мне, Петр Федорович. Вишь, сама тебе о любви своей признаюсь. Воротишься с победой, тогда, коли по сердцу я тебе, упрошу мать и брата замуж за тебя отдать…

Онемел Басманов, не знал, что и отвечать. Вот ведь как храбра царевна! По всему видать, в мать, Марью Григорьевну, одной с ней скуратовской породы. Марья, сказывают, в молодые годы Бориса Годунова на себе женила, теперь вот Ксения его, Басманова, выбрала.

А царевна шепчет:

— Молчи, Петр Федорович, и слушай! Мил ты мне и давно в сердце моем. Ночами снишься мне!.. — Протянула руку, погладила Басманова по щеке. — Любимый мой, ненаглядный. — Прижалась к нему, шепнула: — Обними меня, поцелуй…

Басманов будто меда хмельного отведал. Подхватил, легко поднял Ксению на руки. Губы у нее горячие, влажные. Но Ксения неожиданно отстранилась, промолвила:

— Пусти! Воротишься, твоя буду.

И скрылась.

Митрополит Исидор с трудом полки к присяге привел. Сыскались стрельцы, какие недовольство Годуновым вслух высказали, за царевича Димитрия ратовали. Особенно роптали в полку, какой самовольно из Можайска от князя Дмитрия Васильевича Туренина в Москву ушел.

Товарищи казненных стрельцов — десятника Максюты да Кузовкина с Еропкиным громогласно спрашивали: «Отчего в присяге самозванец именуется Гришкой Отрепьевым?»

А рязанские дворяне Ляпуновы добавляли: «Годуновы имя дьяка чудовского приплели с умыслом. Им бы народ обмануть, и ладно! Одного мы знаем, царевича Димитрия!»

В середине апреля в войско Отрепьева заявились из Речи Посполитой новые отряды шляхтичей. Жадные до наживы паны торопились. Не замешкаться бы теперь, когда самозванец к Москве подходил.

Князь Голицын совсем потерял покой. Намедни явился к нему инок Варлаам с письмом от Отрепьева. Тот высказывал обиды, грозил: коли-де князь Василий с войском не перейдет к нему, царевичу, то он не поглядит на голицынские заслуги.

«…Не хитри, князь Василий, — писал Отрепьев, — служи мне, как служат князь Татев с Масальским и иные бояре и дворяне…»

Долго размышлял над письмом Голицын, и так прикинет и этак. Один голос шепчет: «По всему видать, недолго сидеть Федору на царстве». А другой голос перебивает: «Ой, не прогадай, князь Василий! Вдруг вывернется Федор, и тогда не будет тебе пощады от Годуновых».

Первый голос посильнее, он свое твердит: «Не бывать тому, чтоб Годунов на царстве остался. Скоро, скоро самозванец в Москву вступит».

С Шуйским бы душу отвести, да Басманов князя Василия Ивановича в Москву отпустил.

К обеду позвал Голицын брата Ивана. Ели вдвоем, разговаривали шепотом.

— Плохи дела, брате, у царя Федора, — сказал князь Василий.

Иван ложку отложил, крошки хлебные с бороды смахнул.

— Я ль того не примечаю? Чать, не повылазило!

— Как бы не запоздать, когда калачи делить почнут.

— Да-а… Однако и не прогадать бы! — Иван брату в глаза заглянул. — Мы с тобой, брат Василий, в согласии, а как с Басмановым?

— Знаю, в том и печаль. Сдается мне, брате, надобно нам еще недельку повременить, а там, при случае, Басманова уломать. Коли не поддастся, так мы свои полки уведем.

— Речь твоя верная, — кивнул князь Иван. — А за неделю, глядишь, новое чего приключится.

Но не Голицыны склонили Басманова перейти к самозванцу, сам он решился.

Мысль эта зародилась у него, еще когда войско присягало царю Федору и в полках раздался ропот. В тот момент у Басманова закралось сомнение, не понапрасну ли он связал себя с Федором Годуновым? Слаб молодой царь и на царстве сидит непрочно. А царевич Димитрий хотя и самозванец, по всему крепок.

На царское войско надежды мало, его в подчинении Годуновым держать не просто. В любой час переметнуться к Отрепьеву могут. Вон при митрополите Исидоре и то самозванца поминали.

И Басманов сказал себе: «Ох, Петр, соображай, коли ты, главный воевода и любимец царя Федора, ныне в службу к самозванцу вступишь, поможешь ему против Годунова, в великой чести окажешься у него, особливо когда он царем станет».