В воскресенье, после сытного обеда, Степан Матвеевич был в хорошем настроении. Он встал из‑за стола, набил самосадом отделанную красной медью люльку, кресалом высек искру. Трут затлел, распространяя по горнице едкий дымок.

— Ишь, вони наделал, — ворчала Евдокия.

Степан Матвеевич промолчал. Ему было лень вступать в пререкания.

— Баба она и есть баба, — только и сказал он.

Его глаза медленно блуждали по выбеленным стенам. Евдокия вышла, сердито хлопнув дверью.

Из кухни доносился стук мисок: Анна убирала со стола.

Выкурив люльку, Степан Матвеевич выбил её об мозолистую ладонь, откашлялся и теперь раздумывал, куда бы пойти. Сидеть в хате не хотелось, по двору делать нечего.

На свежесмазанный земляной пол выполз чёрный таракан. Баляба занёс над ним ногу, но в ту минуту скрипнула дверь. Степан Матвеевич лениво скосил глаза. У порога стоял Федор. На нём была новая свитка и новые шаровары. Юхтевые сапоги блестели от жирной смазки. Дикун мял в руках мерлушковую шапку, перешедшую ему от отца.

— К вам, Степан Матвеевич, — сказал он.

Баляба недоуменно глядел на Федора.

— Н чего ты, Федька, так вырядился? — удивился он.

— К вам, Степан Матвеевич, — повторил Дикун.

— Ко мне, стало быть? — Атаман прищурил маленькие глазки. — Ну, тогда кажи.

— Не знаю, как и речь держать…

— А ты садись да кажи, не бойсь…

Дикун присел на край скамьи, положил рядом шапку.

— Я, Степан Матвеевич, хочу вам сказать, по сердцу мне Анна.

Брови атамана сошлись к переносице. Но он сдержал себя, притушил свой злобный взгляд и тихо, словно раздумывая, проговорил:

— Хм… Стало быть, по сердцу? А может, и сватов зашлёшь? Ну, так слухай, — И снова набив трубку, Баляба медленно продолжал: — Слухай, Федька, что я тебе расскажу! Да… Был у меня смолоду жеребец, добрый конь. Раз на крещение выехал я на Ордань. Санки кованые, жеребец бежит, танцует, по льду подковками цокотит. — Степан Матвеевич закрыл глаза, будто вспоминая, потом, открыв, продолжал: — Да, смотрю, Евдокия, жинка моя теперешняя, стоит, а с ней Марья, подружка её. Я жеребца: тпру–у! «Садись, — кажу, — Евдокия, покатаю». А она, стало быть, ломается. «Я одна не хочу, я с Марьей». Да. Подождал, пока Евдокия села. А Марья ногу одну на санки поставила, другой ещё на льду стоит, тут я как стебнул жеребца. Он, стало быть, и рванул, а Марья брык на лёд и ноги задрала…

Баляба мелко засмеялся. Неожиданно оборвав смех, серьёзно сказал:

— Так вот, Федор, не лезь, как та Марья, в чужие санки. — И видя, что Дикун вскочил со скамейки и стоит перед ним, прикрикнул: — Геть, голодранец, покуда я тебя кнутом не отженил! Хозяйства моего захотел!

Федор ответил глухим голосом:

— Не милости просить я до вас приходил. И не хозяйство мне ваше нужно, хай оно вам. Батько мой жил без него, и я проживу. — И, хлопнув дверью, вышел.

Весь остаток дня Степан Матвеевич ходил хмурый. За ужином сказал дочери:

— Ты слухай меня, Анна. Чтоб и в думке у тебя Федьки не было! Неровня он тебе, наймитом был, наймитом и сдохнет. Чуешь?

Анна уронила ложку, расплакалась.

— Ну чего, овца бесхвостая, нюни распустила? Ты меня слухай. А будешь ещё с ним таскаться — кнутом отхожу.

— Да будет тебе, — попыталась вмешаться Евдокия.

— Умолкни, заступница!

— Все одно за другого не пойду! — отчаянно выкрикнула Анна.

— Вот я тебя! — взорвался Баляба. — Поговори ещё! Вожжами не только коней усмирить можно!

Баляба потянулся к миске… Доедали молча. После ужина Анна вышла во двор, обхватила столб у сарая, заплакала.

От плетня негромко окликнули:

— Анна!

Девушка оглянулась. По голосу узнала Федора. Торопливо подбежав к плетню, горячо зашептала:

— Батько ругается…

Дикун перемахнул через плетень, обнял её.

— Эх, Анна! Батько твой думает, что я на его богатство зарюсь. Да пусть оно ему заместо гайтана.

— Сбежать бы, Федор, за Кубань. Там нас никто не разлучит.

Ничего не ответил ей Дикун, только припомнил, как бабка рассказывала ему в детстве о прадеде…

Был у одного барина в Московии крепостной — могучий мужик, замкнутый, нелюдимый. Оттого и звали его «дикой». Однажды не угодил чем‑то Дикой барину, и тот приказал высечь его. С того времени затаил мужик злобу. Как‑то, подкараулив барина у леса, Дикой привязал его к дереву и засёк до смерти. А потом бежал на Украину, в Сечь.

Приняли его в Васюринский курень. Сам гетман Богдан за храбрость не раз Дикого жаловал. Может, и выслужился б он в старшины, да на беду полюбил дочку полковника. Убежали они с ней и тайно обвенчались. Разгневался полковник и отказался от дочери.

Прожил Дикой в бедности, оставив после себя хату пустую да сына. Отсюда и пошёл род Дикунов.

— Нет, Аннушка, бежать‑то некуда. Кто нас ждёт на чужбине?

Из хаты вышла Евдокия. Вглядываясь в потёмки, позвала Анну.

В небольшой хате, перегороженной надвое турлучной перегородкой, помещается станичное правление. Первая комната — дежурка, во второй сидит атаман Баляба. Навалившись на стол, он разглядывает стоящего перед ним мужика средних лет, в лаптях, рваных холщовых штанах и выгоревшей рубахе навыпуск.

Мужик — беглый, крепостной.

Степан Матвеевич цедит сквозь зубы:

— Так, стало быть, к войску приписаться желание имеешь?

— Уже так, к вашей милости, — мужик кривит рот в просящей улыбке.

Атаман сонно зевает. Ему не хочется разговаривать. Он поворачивает голову и долго смотрит в окно. На плацу казачата гарцуют на хворостинках. Вот один из них, прогалопировав к правлению, присел, по большой надобности, у самого порожка.

Степан Матвеевич вскочил, высунулся до половины из окна, разгневанно закричал:

— Геть, вражененок!

Казачонок кинулся наутёк.

— Ишь, голодранец, плац запоганивает, — снова усаживаясь на лавку, бурчит атаман.

Мужик переминается с ноги на ногу, мнёт шапку.

— Так с какой же губернии будешь? — зевнув, продолжает допрос Баляба.

-— Рязанские мы.

— Ишь ты, — Степан Матвеевич чешет затылок. — Издалека, стало быть. А зовут‑то как?

— Митрий.

— Митрий? — — лениво переспрашивает атаман и, оглядывая мужика, думает:

«С Федькой треба разделаться. Хай на кордон идёт. А этого, пришлого, можно к себе взять. Дарма работать будет».

— Ну что ж, — с деланным добродушием говорит атаман. — Приписать мы тебя, стало быть, припишем. А жить у меня будешь. По хозяйству мне трошки пособишь…

— Премного вам благодарен…

Баляба снова зевает и, указывая на дверь, даёт понять, что разговор закончен.

«Чегой‑то на сон клонит, к дождю, что ли? — думает Баляба, глядя вслед мужику. — Пойти отдохнуть?»

Выйдя из правления, Степан Матвеевич издали заметил Пелагею Дикуниху.

— Карга, — буркнул он, намереваясь перейти на противоположную сторону улицы. И вдруг передумав, окликнул:

— Эй, Пелагея, погоди трошки.

Из‑под низко повязанного платка Дикуниха строго смотрела на атамана, поджав губы.

— Ты чего не заходишь? — приветливо спросил Баляба. — В нужде живёшь, может, и помог бы чем. Ведь ты для меня вроде сестры…

-— Спасибо на добром слове, — холодно поблагодарила Пелагея.

— Ну, смотри, твоё дело, раз не нуждаешься. — И уже отходя, бросил: — А Федьке скоро на кордон итить, хай собирается. И так засиделся, из казака в бабу переделался…

Солнце закатилось за дальним курганом. От Кубани потянуло прохладой. Во дворах гремели подойниками хозяйки, ревели призывно коровы. На окраине станицы перебрехивались собаки.

Перейдя улицу, атаман миновал хату кума Терентия Троня. Жадными глазами пробежал по его длинному сараю. Терентий выводил коней к колоде. Степан Матвеевич даже не заговорил с ним, отвернулся от зависти.

Терентий Тронь разбогател ещё в молодости. Рассказывали, что когда‑то за Бугом, на одном украинском шляхе, проходившем мимо того села, в котором жил Терентий, ограбили почту. Указали на отца и сына Троней. Полиция долго вела дознание, но следов никаких не обнаружила. Старый Тронь умер в тюрьме, а Терентия выпустили.