«Все они такие — диковатые, отважные, не признающие власти, — подумал генерал, ощущая смутное раздражение от настойчивого мальчишеского взгляда. — С казаками нужно уметь ладить. Вот Антон Андреевич Головатый — тот умница был, умел и по голове погладить и узду вовремя затянуть. А этот беглый шляхтич — Котляревский жидковат для атаманского поста. Из‑за глупости и началась смута…»

— Ты чего здесь делаешь? — нахмурившись, спросил у мальчишки генерал.

— А ничего! — беспечно улыбаясь, ответил казачонок. — По круче снизу сюда забрался…

— По круче? — удивился генерал.

-— Ага…

Смелость мальчишки нравилась генералу и в то же время раздражала его.

— Пошел вон! — сквозь зубы, отрывисто скомандовал он.

Мальчишка неторопливо направился к калитке.

На плацу протяжно запела тревогу сигнальная труба.

Слышно было, как топая к валу пробежали солдаты. Фон Спет, круто повернувшись, тяжёлой рысцой направился к крепостным воротам.

«Вот оно, начинается! Начинается!» — билась тревожная мысль.

К генералу подбежал дежурный прапорщик.

— Замечены бунтовщики, ваше превосходительство! — -доложил он.

Генерал взял протянутую прапорщиком подзорную трубу, направил её в степь. Десятка два конных кучкой стояли в версте от крепости. Трое, по всей вероятности старшие, выехав на ближний курган, рассматривали укрепление. Вскоре один из них, подскакав чуть ли не к самому валу, крикнул:

— Гей, москали! Мы своих старшин взашей прогнали, гоните и вы своих, та давайте к нам!

Спет коротко бросил:

— Снимите его!

Хлестнул выстрел. Испуганная лошадь сделала скачок. Казак сдержал её и, подняв нагайку, погрозил в сторону крепости.

— Гей, дурни! Мы к вам с миром, а вы чего Надумали? Не идёте к нам, так убирайтесь в свою Московию.

И, подняв коня в галоп, поскакал к своим.

— Обстрелять картечью! — приказал генерал.

Ухнула пушка, и белое облачко разостлалось над отрядом. Не дождавшись второго выстрела, казаки скрылись за дальними курганами.

— Разрешите преследовать? — обратился прапорщик к Спету.

Генерал отрицательно покачал головой. Он опасался ловушки и твёрдо верил в военную хитрость казаков.

Отдав приказание быть наготове, генерал спустился с вала и отправился писать реляцию…

Он ощущал какое‑то смутное томление и тяжесть в груди, но крепился. После обеда стало трудно дышать. Мелькнула мысль:

«Опять сердце… Так и тогда было, в Оренбурге…»

Он прилёг на кушетку. Вошедший денщик уже не застал генерал–майора фон Спета в живых.

Как‑то появился в казацком стане долговязый хорунжий, с лицом скопца, в серой свитке и красных шароварах. Он толкался среди казаков, с одними здоровался, как со старыми знакомыми, с другими перекидывался шутливыми словами. Там, где собиралось человека три–четыре, он обязательно останавливался, пускался в разговоры.

В его обличье и в говоре угадывался шляхтич, который с голодухи, в поисках лучшей доли отправился в чужие земли, но сохранил свой, шляхетский гонор.

Вот он прибился к кучке сидящих, присел на корточки.

— Добродию, панове! Але ж вы меня не узнали?

Казаки повернули головы в его сторону.

— Побей меня бог, ежели это не Романовский. Ишь, собачий сын, когда объявился! — недоуменно воскликнул старый казак Петренко. Пригладив седые усы, он ещё раз повторил: — Ишь, собачий сын.

Долговязый, названный Романовским, не обиделся. Он, весело оскалив жёлтые зубы, доверительно сообщил:

— Сам батюшка–царь меня послал сюда…

Все насторожились.

Романовский попал в казаки во время похода черноморцев в Польшу. Тогда к казакам, осадив шим Седлец, перебежал обедневший шляхтич и провёл черноморцев потайным ходом внутрь города.

Шляхтич назвался Андреем Романовским и, опасаясь мести за измену, попросил кошевого Чепегу зачислить его в казаки. Покойный атаман, хоть и недолюбливал предателя–шляхтича, однако ж в войско зачислил и даже произвёл в хорунжие.

После смерти кошевого Чепеги хорунжий Романовский вздумал было выставить себя родичем покойного атамана по матери и метил на наследство, но был без труда обличён во лжи. Боясь наказания, он скрылся и только теперь объявился бог знает откуда.

— Але батюшка–царь покликал меня и каже: «Поезжай, Андрий, к моим черноморцам, молви им, чтоб скликали они круг, Котляревекого скидывали, а тебя выкликали кошевым атаманом…»

Казаки переглянулись. Седоусый Петренко со смехом заявил:

— Брешешь ты, собака!

— Як бога кохам! Чтобы не видеть мне матери, — быстро закрестился Романовский.

— А она у тебя была? — спросил другой казак лет тридцати пяти, в домотканой рубашке с засученными рукавами. — Мне скидывается, померла она, бедная, как только побачила, какого прохвоста родила.

Не обращая внимания на колкости, долговязый хорунжий продолжал уверять:

— Батюшка–царь так мне и повелел: «Иди, Андрий, пусть казаки тебя слухают. Коли не будут слухать, отписывай мне. Котляревекого прогоните, пся крев, сто чертей ему в зубы». Як бога кохам!

— А со старшинами та иными врагами что царь велел делать? — чуть прищурившись, спросил Петренко.

Не замечая подвоха, шляхтич закрутил головой.

— Ничего царь не казал!

В эту минуту чья‑то тяжёлая рука легла ему на плечо. Романовский мгновенно обернулся.

— Ты что тут, голубчик, брешешь? — исподлобья глядя на шляхтича, строго спросил Собакарь. — Слушаю я тебя и дивлюсь, в какие это ты такие атаманы лезешь?

Шляхтич попытался было вырваться, но Никита держал его крепко.

— За старшин да за богатеев ратуешь?

Казаки с интересом наблюдали за происходящим.

— Але пан атаман не понял меня? Пан атаман не ведае, что я сам враг старшине. Як бог свят! Начто мне старшины? Сто чертей им в зубы, зачем мне за них заступаться?

Собакарь приподнял шляхтича за ворот и дал ему пинка такого, что Романовский проехал животом по пыльной дороге. Но сейчас же вскочил и поспешно скрылся за возами.

Казак в домотканой рубашке с засученными рукавами крикнул:

— Пан хорунжий, передай нашим, что мы пашем!

Петренко вытянул трубку изо рта, сплюнул на землю и заявил:

— Шпырь Котляревекого цей паныч. Соглядатай!

— А пускай глядит, — беспечно махнул рукой Собакарь. — Мы не таимся! А гадить станет — повесим, как шкодливого кота.

По–иному действовал Гулик. Он не ходил меж казаков, не смущал их речами. Хитер был войсковой старшина и умён, далеко видел. Знал, что события эти не были простым возмущением, что недовольство, охватившее значительную часть населения Кубани, выливается в восстание. И когда старшинам пришлось искать укрытия в Усть–Лабинской крепости, Гулик пришёл к Котляревскому:

— Я, Тимофей Терентьевич, иду к бунтовщикам.

Котляревский удивлённо взглянул на Гулика.

— Вы думаете, сумеете повлиять на них?

— Нет, Тимофей Терентьевич, но казаки меня знают, вот я и постараюсь войти к ним в доверие, планы выведать…

По мысли Гулика, подавить восстание можно было лишь собрав крупные силы регулярных войск. А для этого, считал он, надо выиграть время, помешать бунтовщикам развернуть активные действия.

Пробраться в лагерь для Гулика было делом не сложным. Трудней в доверие втереться.

Шмалько заявил:

— Старшине меж нами делать нечего. Овцам с волками дружбу не водить.

Но совсем неожиданно за Гулика заступился Федор:

— Ты, Осип, вечно так. Мокий Семенович вреда нашему брату не делал. Знаем мы его.

С ним согласились.

Чтобы окончательно завоевать доверие Дикуна, Гулик подал совет выставлять вокруг лагеря охрану. Это предложение пришлось всем по душе.

А через день Гулику удалось завоевать симпатию большого числа казаков. Утром в лагерь пришёл обоз из десяти мажар, запряжённых быками. Гулик сам привёл первую пару к куреню, где жили вожаки восстания, и громогласно заявил:

— Прошу казачество принять от моих достатков харчи: пшеничной та пшённой крупы и сала трошки.