— Теперь все! — крикнул Малов. — Эй, служивые, сдавайся! Бросай ружья!

Но суздальцы по команде старого унтера неожиданно снова построились в плутонги и начали отступать в пространство между холмами. Две плутонги вели дружный залповый огонь по холмам, третья отбивалась от наседавших казаков.

Только пробившись между холмами, суздальцы перестали стрелять. Но когда конные казаки попытались снова преследовать отступавших, их опять встретили размеренные, чёткие залпы.

Через несколько часов суздальцы вошли в ворота Усть–Лабинской крепости.

Этот случай не на шутку встревожил полковника Михайлова, принявшего команду над Суздальским полком после смерти Спета. Теперь он считал, что бунтовщики обрушатся на Усть–Лабу всеми силами. С нетерпением поджидал Михайлов подхода Вятского мушкетёрского полка, который по приказу генерала Гудовича шёл к Усть–Лабе.

Ночью прошёл тихий тёплый дождь. С первыми лучами степь ожила, а радужный мост долго висел через все небо. Тучи уплыли на восток, открыв светлую голубизну.

Дикун и Собакарь скакали по залитой красноватым утренним солнцем степи. Кони шли весело, вскидывая головами и похрапывая.

— Эх, хороша наша степь! — воскликнул Дикун, вдыхая свежий, ароматный воздух. — Чуешь, как пахнет? Нет краше края, чем наш край.

— Ты не степь нюхай, а про то думай, как недруга встретишь, — недовольно проворчал Собакарь. — Не в гости к тебе солдаты идут.

Дикун хлестнул коня и галопом взлетел на вершину кургана. Отсюда хорошо были видны широкие степные просторы.

На курган, не спеша, въехали Собакарь, Шмалько и Половой.

— Тут и стоять будем1 — решил Дикун. — Лучшего места не найти. Пушки, Осип, вот здесь, на кургане ставь!

Собакарь окинул взглядом степь и одобрительно кивнул головой:

— Добре! А конников наших вон за теми камышами поставим. Когда время придёт — они солдатам в бок ударят.

Вот уже месяц, как вернулись с похода казаки, месяц, как восстали они. Всколыхнулась вся степная Кубань от Тамани до Усть–Л абы и на севере — до земель войска Донского. С оружием в руках поднялась казачья голытьба, а старшины искали защиты за крепостными стенами Усть–Лабы. Но и там не чувствовали себя в безопасности.

В начале сентября из станицы Березанской прискакал гонец с донесением, что по степи на помощь суздальцам движется Вятский мушкетёрский полк. На казачьем коротком совете было решено не дать двум полкам соединиться.

Не дожидаясь возвращения Леонтия, Дикун свернул лагерь и, посадив казаков на подводы, за сутки добрался до Березанской.

Через полчаса пушкари Шмалько втащили на курган четыре единорога и укрыли их в высоком сухом бурьяне. Сотни три конников Половой увёл в густой, зелёный камыш. Пешие казаки растянулись лентой, загородив дорогу на станицу Березанскую. Черноморцы, готовясь к бою, протирали мушкеты и пищали, проверяли порох, кусали свинец на заряды.

— Добрую позицию выбрали, — удовлетворённо сказал Дикун, стоя на кургане рядом с пушкарями.

— Да, добрую! — сумрачно подтвердил Собакарь.

— Чего ты, друже? — спросил Федор у него.

Тот тяжело вздохнул.

— Болит у меня душа, Федор. Рубил я, брат, ляхов, рубил турков и персов. А теперь придётся бить православных, своих.

— А кто их просит идти до нас?

— А что они, по доброй воле? Гонят их. А сами они не богаче нас, голоты…

Лицо Дикуна стало хмурым.

— Мудруешь ты, Никита! — проговорил он. — Если мы их не побьём — они нас прикончат. Здесь так: кто кого. Пускай солдаты до нас переходят — братами будут. А пока идут на нас — враги.

Собакарь не возражал.

День прошёл в ожидании неприятеля. По степи медленно поползли сиреневые вечерние тени. От казачьего стана потянуло горьковатым дымком, казаки варили кулеш.

На курган намётом выскочил всадник — молодой чубатый казак на маленьком горском скакуне.

— Эй, атаманы! — закричал он. — Солдаты верстах в десяти от нас, за Ирклиевской, лагерем стали, костры жгут.

— Откуда проведал?

— Парнишка один из Ирклиевской пригнал…

— Ясно! — Федор кивнул головой. — Значит, утром надо ждать. Ну что же! И встретим, и накормим досыта, и спать положим!

Немного погодя в глухой степной темноте погасли казачьи костры. Тихо стало в степи. И только от тихого, заросшего камышами Бейсужка до степного кургана негромко перекликались караульные.

На всходе солнца в казачий лагерь прискакали дозорные.

— Идут! Готовсь! — пронеслось.

— Сдвигай возы! — крикнул Дикун.

Казаки пришли в движение — убирали казаны, гасили огонь. Быстро разбегались по местам, прячась в высокой траве, за буграми, уводя коней и волов к реке. Ровной линейкой выстроились скованные цепями возы.

Утомительно медленно тянулось время. Сняв папаху, Федор выглянул поверх воза. У горизонта вырисовывались две колонны. Они двигались походным порядком, с барабанным боем.

— Верно, не видят ещё нас!

— То как сказать! — Опытным глазом Собакарь заметил в колоннах оживление. — Вглядись лучше. Перестраиваются!

Дикун присмотрелся. Солдаты разворачивались в боевой порядок.

Вятцев было немногим больше казаков. Двигались они неторопливо, спокойно, мерным и твёрдым шагом. Блестели на солнце штыки.

Не доходя до леса, пушкари развернули пушки в сторону казачьей обороны.

«Три, четыре, шесть…» — про себя пересчитывал пушки Федор.

Как бы угадывая его мысли, Никита подсказал:

— Догадался бы Ефим вовремя отбить их. Это было бы…

Он не успел закончить: пушки рявкнули, и ядра со свистом пронеслись над казаками.

Все чаще и чаще били барабаны. Солдаты ускорили шаг. Все ближе и ближе их ряды.

— В штыки хотят взять…

— Осип, чего молчишь?! — крикнул Дикун в ту сторону, где стояли казачьи единороги.

Прошло ещё несколько минут. Земля содрогалась от тяжёлого топота сапог. Уже ясно были видны хмурые лица солдат.

Прямо на Федора шёл офицер со шпагой в руке. Вот он повернулся вполоборота к солдатам, что‑то крикнул. Но в эту минуту вразнобой загрохотали казачьи единороги. Картечь вырвала из рядов десятка полтора солдат.

— Брешете, ещё нет такой силы, чтоб одолела казаков! — закричал Федор, — От мы вам сейчас покажем!

Захлопали казачьи мушкеты и пищали, рявкнули ещё раз единороги, выбросив навстречу солдатам картечь. Наступающие на мгновение приостановились, но затем, увлекаемые офицерами, снова бросились вперёд.

— Эх, Ефим! — в сердцах выкрикнул Собакарь.

Вятцы уже предчувствовали победу. Вот сейчас, пока казачьи пушкари заряжают пушки, они навалятся на казаков и сомнут их.

Но вдруг из леска, рассыпавшись лавой, во фланг наступающей пехоте хлынула казачья конница. Вятцы дрогнули, попятились.

— В сабли! — зычно крикнул Дикун, и степь ощетинилась кривыми казацкими саблями и короткими пиками. Столкнулись две живые стены. Стрелять некогда — кололись штыками и пиками, рубились саблями…

Версты две по пятам теснили вятцев казаки. А ночью изрядно потрёпанный полк, забрав в Ирклиевской все подводы, отступил на север.

За станицей колючие кусты терновника, пожелтевшие метёлки пырея, вытянувшийся в человеческий рост будяк–татарник. Любит Анна слушать степную тишину.

С кургана видна вся станица и далёкая, до горизонта, степь. Из‑под ладони Анна всматривается туда, где в голубой дали волнами переливается светлое марево — словно вода колышется.

В той стороне — ходили по станице слухи — шёл бой между казаками и солдатами.

— Господи, — молится Анна, — убереги его от пули вражьей, от штыка острого!

Горячие губы её шепчут не мужнее имя…

Горькая бабья доля. Не лежит у Анны к Кравчине сердце. А он чует это. Совсем не стало от него жизни, как умерла свекруха и побывал в станице Котляревский. Не сходили с тела Анны синяки.

Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно–синему небу, но дойдёт ли до господа?