Деревня располагалась, судя по всему, на важном перекрестке. Там, помнится, была река, и военный лагерь, а люди в мундирах так и сновали у входа в здание муниципалитета, куда штатский пришел доложить о моем прибытии — в России обо всем надо обязательно кому-то докладывать. В нашем случае это был местный регистратор — мрачный тип с бычьей шеей, облаченный в зеленый китель. Пробегая бумаги, он время от времени вперял в меня пристальный взгляд.

Русские гражданские чиновники — сущее наказание: таких чванливых скотов и тупиц еще поискать. У каждого свой ранг и военное звание — так что генерал такой-то или полковник этакий оказывается на поверку тем, чьему небрежению поручено санитарное состояние уезда или ведение неточных реестров о поголовье крупного рогатого скота. Эти подонки еще носят медали, раздуваясь от важности, и если ты щедро не задобришь их, то они постараются причинить тебе столько неудобств, сколько в их силах.

Я терпеливо ждал, служа предметом нескрываемого интереса для наполнявших холл офицеров и чиновников, а регистратор, оскалившись, поковырялся в зубах и разразился пространной тирадой на русском. Полагаю, она была направлена против англичан вообще и меня в частности. Он разъяснил моему сопровождающему и всем присутствующим, что предоставление мне жилья окажется пустой растратой денег и имущества — будь его воля, он бы отправил этого вонючего иностранца, посягнувшего на святую землю матушки-России, гнить в соляных копях. И далее в таком духе, пока не разъярился настолько, что застучал кулаками по столу, крича и брызгая слюной, так что все разговоры в комнате смолкли.

Это был обычный чиновничий произвол, и мне не оставалось ничего иного, как не обращать внимания. Но кое-кто не стерпел. Один из стоявших в сторонке офицеров подошел вдруг к столу регистратора, бросил на пол окурок, затушил его ногой и без всякого предупреждения с маху врезал чиновнику по лицу плеткой. Тот заверещал и вжался в спинку стула, вскинув руки в ожидании следующего удара. Офицер проговорил что-то спокойным, сдержанным тоном — и дрожащие руки упали, открывая взорам горящий на заросшем бородой лице алый шрам. В комнате не слышалось ни звука за исключением поскуливания регистратора. Офицер неспешно вскинул плеть и с силой опустил ее на лицо чиновника во второй раз, располосовав бородатую щеку. Чиновник завизжал, но даже не пошевелился, чтобы защитить себя. Третий удар опрокинул его на пол вместе со стулом, а офицер, поглядев на плеть так, будто та была испачкана в дерьме, бросил ее на пол и повернулся ко мне.

— Эта мразь нуждалась в уроке, — к моему изумлению, он говорил по-английски. — С вашего позволения, я его проучил.

Офицер посмотрел на хнычущего, истекающего кровью магистрата, копошащегося среди обломков стула, и бросил ему несколько слов все тем же спокойным, леденящим шепотом. Побитый на четвереньках подполз ко мне, обнял мои колени, хлюпая и бубня самым отвратительным образом, а офицер закурил новую сигарету и поднял взгляд.

— Он будет лизать вам сапоги, — говорит он. — И я сказал, что если он запачкает их кровью, его накажут кнутом. Хотите пнуть его в лицо?

Вам ли не знать: во мне есть жилка мучителя, и в другой раз я бы, наверное, принял предложение — не каждый день выпадает такая возможность. Но я был так потрясен (и напуган, вдобавок) этой шокирующей, подчеркнуто жестокой сценой, что регистратор, ухватившись за возможность, уполз прочь, получив в качестве напутствия пинок в зад от моего заступника.

— Свинья, — заявляет тот. — Но свинья теперь ученая. Больше он не посмеет оскорбить джентльмена. Сигарету, полковник? — и он достает золотой портсигар с завернутым в бумажку кошмаром, который я уже пробовал в Севастополе и не оценил. Я затянулся: на вкус это напоминало навоз, вымоченный в патоке.

— Граф Николай Павлович Игнатьев. Капитан, — представляется он все тем же, холодным, тихим голосом. — К вашим услугам. [XXII*]

Когда наши глаза встретились, пробившись сквозь облако сигаретного дыма, я подумал: «Ага, вот она, еще одна судьбоносная встреча». Чтобы навсегда запомнить таких парней, второго взгляда не надо. Ух, что это были за глаза! Мне сразу вспомнился и Бисмарк, и Черити Спринг, и Акбар-Хан. Там я тоже все прочитал во взгляде. Но у этого малого глаза отличались от всех прочих: один голубой, зато другой не поймешь — наполовину голубой, наполовину карий, и этот странный эффект приводил к тому, что ты не мог понять, куда смотреть, и недоуменно переводил взор с одного зрачка на другой.

Что до остального, то у него были вьющиеся рыжеватые волосы и тяжелое, властное лицо, которое не портил даже жестоко сломанный нос. От него веяло силой и уверенностью: они читались в его взгляде, порывистых движениях, манере зажимать сигарету в пальцах; в лихо сдвинутой набекрень островерхой каске и безупречной белизне мундира императорского гвардейца. Он был из тех, кому точно известно, кто есть кто, что почем и кто сколько стоит — особенно его собственная драгоценная персона. Женщины таких боготворят, начальство любит, соперники ненавидят, а подчиненные боятся как огня. Короче, ублюдок.

— Из болтовни той скотины я уловил ваше имя, — говорит Игнатьев. Он смотрел на меня хладнокровно, как доктор, изучающий любопытный образец. — Вы, полагаю, офицер из Балаклавы. Едете в Староторск, для размещения у полковника, графа Пенчерьевского. У него уже есть один английский офицер… на попечении.

Я старался поймать взгляд графа и не смотреть на регистратора, который плюхнулся за ближайший стол и лихорадочно пытался остановить кровь, хлещущую с рассеченного лица; никто и бровью не повел, чтобы оказать ему помощь. Не знаю почему, но мои пальцы, державшие сигарету, дрожали; это было странно, ибо этот до предела элегантный, обходительный и дружелюбный молодой джентльмен всего лишь поддерживал светскую беседу. Но мне только что пришлось увидеть его за работой, и я понял, какая бездушная, звериная жестокость кроется под маской очарования. У меня нюх на подлецов, а этот капитан Игнатьев был из числа худших — можно было почувствовать, как этот человек, подобно электрическим волнам, распространяет вокруг себя необузданную ярость.

— Не смею задерживать вас, полковник, — проговорил граф все тем же ледяным тоном, и вся неизмеримая заносчивость русского аристократа проявилась в том, как он не взглядом, не жестом, а всего лишь едва заметным движением головы обратился к моему сопровождающему и тот пулей выскочил из молчаливой толпы.

— Быть может, мы свидимся в Староторске, — сказал Игнатьев и с легким поклоном повернулся спиной.

Мой сопровождающий поспешно, но уважительно проводил меня до телеги, будто дождаться не мог, когда же мы уедем. Я ничуть не возражал: чем меньше времени проведешь в обществе таких людей, тем лучше.

Она меня потрясла — эта короткая встреча. Бывают люди ужасные в самом истинном смысле этого слова — я понял тогда, почему царь Иван Грозный заработал свое прозвище, — под этим подразумевается нечто гораздо большее, чем поджимающая губы злоба обычного мучителя. Если существует Сатана, то он наверняка русский — никому другому не придет в голову проявлять столь бездушную жестокость, для них же это часть повседневной жизни.

Я поинтересовался у своего штатского, кто такой этот Игнатьев, но услышал в ответ только невразумительное бормотание. Русские не любят говорить о начальстве — это небезопасно, и я сделал вывод, что Игнатьев — пусть и простой капитан — настолько важная и родовитая персона, что о нем лучше вообще молчать. Так что я стал утешать себя мыслью, что, возможно, видел его в первый и последний раз (ха-ха!), и обратился к созерцанию окружающего пейзажа. Через несколько миль унылая степь уступила место пространным, хорошо возделанным полям, на которых трудились крестьяне и животные; дорога стала лучше, и вот пред нами предстало внушительное бревенчатое строение с двумя крыльями, многочисленными пристройками, в окружении стен с воротами. Вдали курились дымки деревни. По посыпанной гравием дорожке, идущей между двумя ухоженными газонами с ивами по краям, мы вкатились через въездную арку в просторный двор и остановились перед домом на площадке для карет, где бил красивый фонтан.