Труп женщины лежал на диване. Нож с черным пластмассовым черенком. Руки, сжимавшие черенок. Красивые руки. Они пытались поглубже вогнать нож или выхватить его из груди? Нелепая мысль. Смерть наступила мгновенно. Бурое пятно на голубом платье вокруг лезвия было небольшим. Кольцо с аметистом на мизинце. Почувствовала ли она боль, когда нож вошел в сердце? Или боль была настолько сильной и короткой, что она не успела ничего почувствовать? Золотая цепочка на шее. О чем она думала в последнюю минуту своей жизни? Вытянутые босые ноги. Спокойная поза спящего человека. Если бы не нож… Туфли на полу рядом с диваном…

Я смотрел на мертвую женщину. Мозг должен зафиксировать все детали. Потом будут фотографии, и я в любой момент смогу восстановить картину в этой однокомнатной квартире, ставшей тесной от нашей группы.

Я смотрел на женщину и не мог отделаться от мысли, что смерть уничтожает красоту. Не зря смерть испокон веков изображают страшной. Она не все еще разрушила, но следы ее присутствия уже обозначились на лице женщины.

Я перевел взгляд на фотографии. Их было много, и они были повсюду — на стенах, полках, стеллажах. Покойная любила позировать. Несмотря на претенциозность поз и одеяний, с фотографий смотрела приятная женщина. У нее была красивая улыбка. Она, конечно, знала об этом. На всех фотографиях она улыбалась или смеялась, обнажая крупные ровные зубы.

Я встретился взглядом с прокурором, хмурым мужчиной со странной фамилией Король. За глаза многие называли его императором. Что он испытывал, видя смерть? Король отвел взгляд.

На стеллаже лежало два альбома. Я взял один из них. На первом листе я прочитал: «Надежда Комиссарова в театре». О себе в третьем лице. Справа от надписи Комиссарова приклеила старинную фотографию женщины, неуловимо напоминающую ее. На паспарту рядом с тиснением «С.-Петербургъ. Фото-ателье Бергманъ», очевидно, она же написала: «Надежда Федоровна Скарская». Скарская? Нет, я никогда не слышал такой фамилии. В альбоме были собраны фотографии Комиссаровой в спектаклях. Я не знал, что она играла Нину Заречную в «Чайке» и Ларису в «Бесприданнице». Мне вообще не доводилось видеть ее на сцене. Я только читал о ней в «Советской культуре». А видел я Комиссарову лишь в фильмах, точнее в трех фильмах, в первом — очень давно, в шестидесятом году. На последней фотографии в альбоме Комиссарова была изображена в роли Серафимы Корзухиной из «Бега». Дальше листы оказались пустыми. Помнилось, что пьесу Булгакова театр поставил лет восемь назад. А что играла Комиссарова потом? Я взял другой альбом. Он был посвящен кино. Три роли — вот и вся жизнь Комиссаровой в кино. Странно. Ей прочили после первого фильма блестящее будущее.

Король подошел ко мне.

— Миронова сейчас приедет, — тихо сказал он.

Миронова была следователем прокуратуры. Мне однажды доводилось с ней работать. Вначале она напугала меня своим спокойствием. Я решил, что расследование будет продвигаться черепашьим шагом. Потом я понял, что ее спокойствие — это метод работы, дотошный, скрупулезный, без суеты и потерь. Она продвигалась вперед, как альпинист. Может быть, она и была права, когда внушала мне, что следовательская профессия женщинам ближе, чем мужчинам. «Мы терпеливее», — сказала она.

Эксперт Каневский подозвал нас. Он поднял карандашом верхний конец листа, вправленного в пишущую машинку. Я прочитал: «Ухожу навсегда. Комиссарова Н. А.». Я не мог оторваться от этой крохотной трагической записки, ничего не объясняющей, а лишь констатирующей решение. Я читал и перечитывал ее, будто пытаясь найти между буквами, наскочившими друг на друга и тем самым подчеркивающими трагизм случившегося, кабалистический знак, который поможет раскрыть тайну. Что могло заставить красивую женщину в сорок лет покончить с собой?

Каневский вежливо отстранил меня от машинки.

Я взглянул на Виктора Рахманина — мужа Комиссаровой. В протоколах он будет фигурировать как сожитель, потому что брак с Надеждой Комиссаровой у него не был зарегистрирован. Но я не люблю этого слова, от него пахнет грязным бельем. Светловолосый, с аккуратно подстриженной бородой, он спокойно стоял рядом с понятыми. Десять минут назад он еще рыдал. До этого, открыв нам дверь, он сказал: «Пожалуйста, проходите. Она в комнате». Сказал так, будто его жена не лежала с ножом в сердце, мертвой, а заболела гриппом и к ней пришел участковый врач. Лишь после того как мы приступили к работе, он заплакал.

Ему было лет тридцать. Мешки под глазами. Пьет или больные почки? Он поймал мой взгляд и тихо произнес:

— Это моя машинка.

Выходит, он не знает о записке. Или делает вид, что не знает, подумал я и жестом пригласил его в кухню.

Пока мои товарищи занимались своими делами в комнате — фотографировали, собирали вещественные доказательства, чтобы потом их тщательно исследовать, — мы сидели в кухне.

Я уже знал от Рахманина, что накануне, двадцать седьмого августа, Комиссарова вернулась домой в начале одиннадцатого вечера и привела с собой из театра свою ближайшую подругу актрису Валентину Голубовскую, костюмершу Татьяну Грач, режиссера Павла Герда и старого приятеля Виталия Аверьяновича Голованова, неудачливого драматурга. Рахманин работал над своей пьесой. Это была его первая пьеса, наконец-то принятая московским театром, и ему не хотелось прерывать работы. Однако он принял участие в вечеринке. Раздраженный тем, что театр выдвигает все новые и новые требования к пьесе и ее приходится без конца переделывать, и тем, что жена привела неожиданно для него гостей, Рахманин не проронил за столом ни слова.

Комиссарова, напротив, была весела. За месяц до этого в театре состоялось распределение ролей в предстоящей постановке «Гамлета» и она получила роль Офелии. Спектакль должен был поставить Герд. В последние годы Комиссарова не получала в театре ни одной значительной роли. Она все время пыталась говорить об Офелии, но ее никто не поддерживал. Рахманин запомнил ее фразу: «Теперь мне ничего не страшно. Я снова живу».

Примерно в половине двенадцатого Рахманин и Комиссарова поссорились. Рахманин сказал, что это была заурядная семейная ссора. Он не сдержался. Рахманин ушел из дома. Он вернулся в шесть утра. Войдя в квартиру, он обнаружил жену мертвой.

Рахманин внезапно заплакал.

— Почему она сделала это? Почему она должна была это сделать? Господи! — Он закрыл лицо руками. — Если бы я не ушел… — Он опустил руки и положил их на колени. — Я увидел Надю мертвой. Не знаю, что со мной произошло. Меня будто подменили. Казалось бы, я должен был броситься к Наде, заплакать, ну что-то такое человеческое сделать, а я первое, о чем подумал, это — как же теперь все будет? Что будет с пьесой? Что будет со мной? Начнут таскать по милициям. Театр откажется от пьесы, и все такое. Мерзость какая! Сам себя ненавижу! Почему она сделала это? Почему? Никогда не думал, что она способна на такой поступок, что у нее хватит мужества. Получается, что мы друг перед другом предстали в новом свете. Я-то предстал в отвратительном свете, даже не подозревал, что во мне столько черствости, холодной расчетливости. Чтобы в такой момент думать о себе, о своей пьесе, пропади она пропадом! Все из-за нее… Все из-за нее…

— Почему из-за нее? — осторожно спросил я.

— Если бы я не работал… Я был раздражен. Я ушел. Не надо было уходить. Я обидел Надю.

— Где вы провели ночь, Виктор Иванович?

— Гулял.

— С половины двенадцатого до шести утра?