— Нас всех всвоих лапах держат,— выпалила  просунувшая­ся в приоткрытую дверь голова.

— Это еще что за явление? — встревоженно воскликнул Мир­за Джалал.

Голова в посеревшей от времени чалме на минуту словно застря­ла у притолоки и двинулась внутрь. Оказалось, что она принад­лежит упитанному юноше в бедняцком халате и кавушах на босу ногу.

—  Можно войти?

— Так это и естьтот поэт Юнус-кары,— усмехнулся Ишикоч.— Про него в Чуян-тепа все знают. Он по вечерам читает старикам коран, а по ночам поет газели и масневи о Девушке с Золотыми Волосами. Это он по ночам ходил к хлеву. Ох!

— Мы   помогаем   Монике-ой,— борясь   с   застенчивостью,   за­бормотал юноша.—   Мы хотим увезти   Монику-ой   в   Самарканд. Мы   три   раза   ломали   дверь   и   помогали   убежать   Монике-ой. Только ничего не вышло. Моника-ой прокаженная. Ее обратно са­жали в хлев,  а  нас  камчой,  камчой!  Кулаки  у  ишанских  мюри­дов — камень.

— Уйди, Юнус,— вдруг сердито сказала девушка  из-под чачвана: едва появился юноша, она закрыла лицо.— Уходи! Не по­зорься. Я просила, плакала, привези доктора, а... а... ты не смог...

Из-под чачвана послышалось сдавленное рыдание.

—  Мы... мы... — заикался Юнус-кары. — Мы... хотели... Только все боятся. У нас все боятся. Ябоялся: увезут ее совсем. Сестру ее Ульсун-ой  увезли.  Я  опасался.   Есть такая  больница,  для...  для прокаженных. Опасался: совсем не увижу, не услышу. Тут хоть в хлеву, а она, Моннка-ой, здесь, с нами.

Он даже всхлипнул и жалобно обвел глазами присутствующих.

—  Уйди,  Юнус.  Несчастный  ты, слабый!   Ничем ты не помо­жешь. Уйди! Увидят тебя здесь — изобьют.

Маленький самаркандец уже успокоился; Но лицо его оста­валось красным, напряженным, и морщины так еще и не разгла­дил иеь.

—  Боже правый! Бывают же на свете такие тупицы!

— Правильно,  Юнус,  уходи,— проговорил   домулла.— Мы   по­можем девушке... Э... э... минуточку!  Постой! У тебя друзья тут есть?

—  Друзья? Какие друзья?

—  Ну, молодежь, комсомольцы. Да ты сам комсомолец?

— Есть. Приезжал из Пенджикента один... Сказал — вы  ком­сомол. Ячейку нужно ор... организовать. Поговорил и уехал. Боль­ше не приезжал. У нас хотят школу открыть.

—  Вот что,   друг   Юнус,   собери-ка   джигитов.   Где тут у вас можно собрать народ? После заката солнца собери. А мы придем и   поговорим.

—  Хорошо.

—  А сейчас беги. И чтоб тебя ишанские люди не видели. Да еще вызнай, кто вчера и сегодня в Чуян-тепа приехал? И кто они такие? Хорошо?

Джигит ушел, жалобно поглядывая на Монику-ой, но она даже не приоткрыла лица.

— Нельзя  ему  ничего  делать...— сказала   она.— Они  его  вот как били. А товарищ Комсомол не поможет.    Товарищ Комсомол далеко... в Самарканде. Вы поможете!    Товарищ комиссар помо­жет.— И она вдруг почти закричала: — Комиссар! Комиссар! Не оставляйте меня.

—  Не отдадим! — ласково твердил домулла.— Мы затем и при­ехали сюда, чтобы помочь тебе.

Оставаться в доме ишана Зухура было нельзя, ее надо было спрятать. Пришлось девушке надеть паранджу, закрыть лицо чачваном и уйти. Пошел проводить ее Ишикоч. Он семенил, забегая то с одного бока, то с другого, и всем своим заботливым видом показывал, что в обиду ее не даст. Он тут же вернулся.

—  Все хорошо. Она змейкой скользнула через ворота. Никто и не заметил. Но, боже правый, бывает же такое!

— Их высочество принцессу мы нашли,— сказал Мирза Джалал.— Председатель-раис — раб и слуга ишана Зухура. Помогать нам он не посмеет. Где сейчас Одноглазый со своими разбойниками, мы не знаем, где Кумырбек — тоже не знаем, а здесь готовятся плохие дела. Хорошо, если следователь приедет из Самарканда сегодня. А если не приедет? И что он сделает один?

—  И из Пенджикента никого нет. Да и вручил ли   Турабджан Рыболов записку?

— А мы. Мы, боже мой, никого не подпустим к ней. Мы... Я… Да они не посмеют,— храбрился Ишикоч.— И потом у следова­теля есть милиционеры.

—  А вы откуда знаете?

—  Знаю. Приезжие базарчи сказали. Следователь остановил­ся в Джумбазаре.   Отдыхает.   Лошадей   кормит. И в михманхане ишаиа Зухура говорили про следователя. Сказали про него: человек назойливый. Молодой. Любит копать. Из образованных. И ком­мунист. Твердый.

—  Следователь — это хорошо. Но когда он приедет? Завтра? А  ишанской  своре  важно   протянуть   время.  Они   и   нас  сюда завели. Пловом закармливают, чтобы    мы    ничего   не видели, — сказал Микаил-ага.

— Нет... Сейчас я пойду. Найду для нее лошадь,— волновался Ишикоч, — посадим Монику верхом и уедем.      Боже      правый, ждать нельзя. Такие мерзавцы. Они на все способны.   Ее нельзя так оставить, понимаете, нельзя.

Лицо Ишикоча   снова   все   сморщилось, казалось, он вот-вот расплачется.

— Нельзя,— сказал домулла.— Мы и до околицы не доедем. Ишанские прислужники тут за каждым дувалом.

— Идите,    Ишикоч,    походите,— распорядился    Мирза    Джа-лал. — Понюхайте, чем пахнет. Нюх у вас что надо.

Когда Ишикоч ушел,     Мирза Джалал подложил под локоть Подушку и задумался.

—  Нет ничего хуже ожидания.

Человек с собачьим лицом не появлялся. Чай остыл.

— Ишикоч — чугунный   кувшинчик   в   костре.   Что-то   с   ним непонятное. Увидел девушку и раскипятился.

—  Такой припадок. И совсем не вовремя. Я очень испугался за него.

—  Вы ее вроде знаете? — осторожно   поинтересовался  Мирза Джалал. — И девушка вас знает.

— Дела  давнишние.   Удивительно.    Восемь  лет   прошло,  она на лицо почти не изменилась. Тогда... Она была совсем малышка. Я увидел ее в Кермине, в бекском   замке, в сарбазской   казарме. Мы подводили итоги Бухарской операции. После штурма Бухары соединениями Красной Армии под командой Михаила Васильеви­ча Фрунзе   революционное   восстание   трудящихся   поднялось во всем эмирате. Сам эмир с обозом и гаремом попросту сбежал из Бухары.  Его телохранители-афганцы под Кермине наскочили на красноармейцев и показали тыл. После первой пулеметной очереди на полном   карьере удрали через   железнодорожную   насыпь вместе с его   высочеством   Сеидом   Алимханом. Все арбы,   штук двести, застряли на переезде. Ящики с золотом, оружие, жены из гарема, тюки с одеждой, корзины с фруктами, инкрустированные кальяны, эмирские потомки, мешки с рисом    и    морковкой,   кра­савицы одалиски, все бренчащие от ожерелий и тенег, пулеметные ленты,   винтовки,   собаки,   ловчие   соколы,   бачи — мальчики   с подкрашенными глазами, — все, батенька вы мой, так и застряло на рельсах. С одной   стороны   бронепоезд   вслед улепетывающим сарбазам из орудий палит, с другой — наши эскадроны на рысях лавой катятся, арбы в кюветы переворачивают. С третьей стороны бухарские добровольцы из винтовок «в божий свет палят, как в копеечку».

Стрельба, грохот, вопли, стоны, треск пулеметов.

Базар!

Не знаю, как тут шальными пулями не уложили эмирских преле­стниц, но, поверьте, они в этом ералаше умудрялись кокетничать и делать глазки. Инстинкт самосохранения, что ли.

Едва супруг и деспот господин эмир их бросил на произвол судьбы, гаремные дамы разбежались по Кермине и его окрест­ностям.

Помогли им паранджи — кто там разглядит, кто прячется под конской сеткой. Но в иных случаях паранджа подводила. Керми­не — городишко бедный, и появление женщины в шелках и бархате вызывало подозрение.

Таких особ задерживали.

Произошли и казусы... но вообще бойцы держались в массе отлично — революционное сознание, понимание долга! Но нашлись и неустойчивые. Что ж поделать? Двух-трех жен эмира, скажем, обидели. Несколько бойцов попали под трибунал. Командование отнеслось строго. С места в карьер отправило любезников в бой, малость охладиться.

Командование приняло меры, чтобы подобное не повторялось. Но ничего больше не потребовалось. Гарем эмира Сеида Алимхана перестал существовать в одночасье.

Многие женщины уехали в свои кишлаки. Часть нашла прибе­жище в Кермине. Другие вернулись в Бухару. Да, откровенно гово­ря, больше этот вопрос командование Красной Армии и не инте­ресовал.