На улице хлопают резкие выстрелы, будто ломаются сухие доски.

Игроки переглядываются. Николай Николаевич медленно кладет на палас карты, предусмотрительно крапом кверху, и поворачивает свое безбровое, лишенное всякой растительности, розовое лицо к распахнутой двери.

Пылкий Джалалов вскакивает, темные глаза его загораются лихорадочным огнем. Он поправляет многочисленные ремни, на которых висит желтая кобура. Впрочем, злые языки единодушно поговаривают, что в кобуре воинственный юноша носит перочинный нож, спички, табак.

Выстрелы щелкают где–то уже совсем близко.

— Стреляют? — вопросительно гудит из темного угла голос Медведя, тягучий и басовитый.

— Нет на барабане нам «с добрым утром» выстукивают, — раздраженно скрипит Джалалов. — Как только попадешь в Карши, вечно в какую–нибудь историю влипнешь. Надо пойти посмотреть, как и что.

— Но ведь там стреляют, — волнуется Николай Николаевич.

Джалалов останавливается и глубокомысленно рассматривает дверь. Совершенно очевидно, что весь запас его отваги исчерпан, и ему совсем не хочется идти на улицу, выяснять причину стрельбы.

Все молчат.

Тяжелые, шаркающие шаги нарушают тишину. Лицо Николая Николаевича принимает землистый оттенок, а впадины под скулами лиловеют. Медведь сует папиросу в рот не тем концом. Джалалов теребит застежку кобуры и шопотом спрашивает:

— Будем стрелять, а?

Ему не успели ответить. В низкую дверь просунулась большая синяя в полоску чалма, из–под нее блеснули проницательные, холодные глаза. Проводник экспедиции гузарец Ниязбек остановился на пороге.

— Ниязбек! Что случилось?

Ниязбек, не торопясь, прошел в угол и солидно покряхтывая, уселся по–восточному на одеяло. Только тут, произнося обязательное «бисмилля и рахман и рахим», он заговорил. Ниязбек не владел русским языком настолько, чтобы свободно излагать свои мысли, но он умел немногословно отрывисто и в то же время удивительно образно рассказывать обо всем, что было так важно и нужно в сложном путешествии.

Ниязбек погладил бороду, потом запустил под нее руку и растрепал шелковистые вьющиеся волосы так, что они легли на грудь пушистым веером. Затем он сказал:

— Басмачи.

— Как? Не может быть!

— Басмачи здесь? В Каршах? В самом городе?

Каждый, направлявшийся в те дни в Восточную Бухару, знал, что он пускается в трудный путь, что ему предстоит пережить очень и очень тревожные дни, что, быть может, придется столкнуться с самыми серьезными опасностями, но думалось, что все это далеко впереди. Карши — город мирный, будничный, рядом железная дорога, поезда, свистки паровозов — и вдруг…

— Басмачи, — повторил Ниязбек.

В Бухарской народной республике еще шли упорные бои с басмаческими шайками. Еще всякие ибрагим–беки, понсат–усманы, палваны, мурад–датхо мнили себя полновластными беками Гиссара, Локая, Байсуна, Ширабада.

Басмачи опустошали край, обирали дехкан, пожирали, как саранча, все съедобное. Землевладельцы и скотоводы прятали зерно, угоняли в непроходимые горные ущелья скот. Начался голод. Дехкане распродавали последнее, что у них было, разрушали жилые постройки, вырубали фруктовые сады и шли, куда глаза глядят. В Миршадинском вилойяте из двадцати тысяч жителей за зиму вымерло пятнадцать тысяч. В развалинах городов и селений выли шакалы и бродячие псы.

Но уже началась мирная созидательная работа. Из Ташкента в Бухару, в самые далекие и глухие места двинулись советские люди. Впервые появлялись, в горах и долинах врачи, агрономы, инженеры, учителя. Впервые встал вопрос о том, что болезни нужно лечить, а не заговаривать знахарскими заклинаниями, что надо строить дороги и дома, что надо учить детей и учиться самим. В помощь освобожденной от деспотии эмира Бухаре Коммунистическая партия братской Туркестанской республики направляла своих работников.

В те дни из города в город по бухарской земле не решались ездить в одиночку. Время было беспокойное, шайки всевозможных кзыл–аяков, каракулей, найманов пользовались тем, что Красная Армия занята ликвидацией последышей британского наемника — турецкого авантюриста Энвера, банд Ибрагима, Бахрама и им подобных. Тогда–то и воскрешены были знаменитые «оказии», столь обычные для середины прошлого века на Кавказе. И здесь, в Бухаре, тоже каждую группу гражданских лиц, как правило, сопровождал воинский отряд, и всякий путешествующий обязательно присоединялся к «оказии».

На восток через всю Бухарскую республику в мае двинулась многолюдная экспедиция. Сотни арб, полторы тысячи верблюдов везли мануфактуру, всевозможные товары, серебряные деньги. С экспедицией ехали направлявшиеся на работу в Дюшамбе, Гарм, Куляб сотни советских работников и специалистов.

Только что окончивший Ленинградский университет, молодой хирург Николай Николаевич Гордов направлялся вглубь гор не столько в силу необходимости, сколько из юношеской склонности «к перемене мест». Пожилой, с тронутыми сединой волосами этнограф Кондратий Панфилович Медведь сумел попасть в состав экспедиции только в качестве фотографа. В Ташкенте Медведю разъяснили, что для сбора фольклорных и бытовых материалов в Восточной Бухаре не созданы еще подходящие условия. Тогда ученый, вооружившись громоздким аппаратом, принялся фиксировать на фотопластинки всякого рода торжественные встречи, заседания.

Это не помешало Медведю за короткий срок собрать в Старой Бухаре большую коллекцию интересных для него материалов и снимков и заполнить множество тетрадей записями. Теперь, махнув на болезни, на бремя лет, он двинулся дальше к подножию Памира. Трудное имя и отчество ученого давалось лишь немногим, и все предпочитали обращаться к нему просто по фамилии. Ехал в Дюшамбе на время летних каникул молодой, шумливый и вспыльчивый комсомолец Джалалов, студент факультета общественных наук, устроившийся в экспедиции счетоводом и мечтавший о необычайных приключениях и подвигах. И много еще ехало на Восток в бывшие восточные вилойяты Бухарского ханства молодых, полных энтузиазма и сил советских работников, студентов, банковских служащих. Были среди них и такие, что думали только о заработках, но большая часть людей чувствовала себя пионерами социалистической культуры, пробирающимися в дебри огромной, еще недавно совсем недоступной страны. Их манили к себе романтические названия таинственных, мало известных городов — Бальджуан, Гиссар, Калаихулит, Кафирниган, — куда до революции проникали, да и то с трудом, лишь отдельные смелые путешественники.

То, что рассказал Ниязбек, поистине было удивительно.

На днях один из состоятельных жителей города Карата, Шарип–бай, объявил, что в ближайшее воскресенье будет пир по случаю бракосочетания его дочери. Сахибулла, заслуживший еще в эмирские времена славу самого громкоголосого глашатая города Карши, кричал без отдыха три дня на базаре о предстоящей свадьбе.

Вечером, накануне свадебного пиршества, улицы предместья огласили резкие звуки сурнаев. Медленно и важно проследовал сам жених по дороге, что вела от монастыря слепых к шахрисябзским воротам. На развалины старой зубчатой стены высыпали любопытствующие шумливые горожане. Толпа проводила свадебный кортеж до дома, где остановился жених, как говорили, весьма состоятельный мясоторговец.

Много было вечером в чайханах разговоров и пересудов, ибо со времени эмирата не видели такого пышного празднества. Старики хвалили Шарип–бая за то, что он разыскал в эти бурные времена для своей дочери столь солидного мужа, который, как видно, знает толк в дедовских обычаях и не скупится в расходах на семейные торжества. То обстоятельство, что жених уже далеко не первой молодости, мало интересовало досужих чайханных сплетников. На нелестные замечания юношей, робко сидевших на самом краю помоста у дверей, убеленные сединами старцы сурово отвечали: «Жена, обращающая внимание на наружность мужа, ослепнет». Молодые джигиты, проведавшие кое–что о нежной красоте шестнадцатилетней невесты и тайком вздыхавшие по ней, робко умолкали. Они хорошо знали уродливый порядок, обрекавший молодого неимущего мусульманина на длительное холостяцкое существование, лишавший его радости отцовства. Закон ислама бросал цветущих девушек в объятия немощных старцев, имевших капиталы, а следовательно, и возможность покупать канонизированное число жен. Молодежь покорялась безропотно. Была она в первые годы после Бухарской революции еще послушна велениям старших.