Старейшины приложили свои печати и подписи к этому посланию. А писал его писец Сарымсак Алим–оглы со слов мусульман».

Нижняя часть листа и все поля были покрыты оттисками маленьких — круглых, овальных, квадратных печаток с витиеватыми арабскими письменами.

Такие печати были широко распространены в то время в неграмотной, темной Бухаре. На каждом, даже самом маленьком базарчике в городах Бухары мухрсоз — печатных дел мастер — с удивительной быстротой вырезал имя и фамилию заказчика тут же, в его присутствии, на заранее изготовленной медной форме с маленькой рукояткой.

Печать и вырезка на ней надписи стоили гроши, но полученное Кошубой письмо из Сары–Кунда свидетельствовало о том, что и такой расход был не под силу многим дехканам. Гораздо больше, чем оттисков печатей, под письмом было оттисков пальцев. Ни одной подписи, кроме самого писца, на письме не было.

Отправить ответ сарыкундинцам не успели. Вечером, когда лагерь стал засыпать, в стороне большой дороги послышались голоса. Разнесся слух, что пришел крестьянин–горец из кишлака, на который напали басмачи.

Слух подтвердился. Басмачи напали на кишлак Сары–Кунда. Дехкане взывали о помощи.

Горец — высокий, атлетически сложенный бородач, всхлипывал и временами тихо стонал. Он сидел на скамейке в комнате командира тенгихарамской почтовой станции, опираясь черными, загрубевшими руками на суковатую дубинку, и раскачивался из стороны в сторону. Свыше сорока километров прошел он за пять часов по горным каменистым тропам, по щебенчатым осыпям, через перевалы. Дважды переходил, по пояс в ледяной воде, через вздувшиеся потоки.

И вот он сидит — большой, беспомощный, как ребенок, и бессвязно повторяет одно и то же:

— Басмач Кудрат пришел. Всех убьет, всех зарежет. Все сгорит… Пшеницу требует. Деньги требует…

Кошуба отдал приказ красноармейцам седлать коней.

— Экспедиция останется в Тенги–Хараме, — распорядился комбриг. — Здесь сильный гарнизон… Вы отдохнете за два дня. — Голос командира доносился уже со двора. — Курбана и этого крестьянина ко мне!

А еще через минуту прозвучала команда:

— По коням!..

В отряд, шедший на выручку к дехканам, были включены добровольцы из состава экспедиции.

Отряд шел всю ночь. Тихо пофыркивали кони, звякала приглушенно сбруя, цокали по камням подковы.

В полночь на порозовевшем на севере небе начала вырисовываться зубчатая стена черных гор.

Кто–то негромко спросил:

— Луна всходит?

— Нет, зарево.

Горел кишлак Сары–Кунда.

Голос надрывался, голос неистово звал. Призывный вопль несся во мраке над плоскими крышами домиков, над темными настороженными куполами могучих чинаров, столпившихся около большой мечети у священного источника.

Голос звучал сначала внизу, у бурной говорливой речки, а затем переместился повыше, к большой мечети.

По улочкам и тихим переулкам заскользили тени; хлопнула калитка, другая, зашлепали по камням подбитые подковами кожаные калоши.

Погруженный только что в крепкий сон, кишлак Сары–Кунда наполнился шумом, сдержанным говором. То тут, то там встревоженно лаяли собаки.

Голос у мечети все еще взывал к небу. Далеко в горах отзывалось эхо.

— Люди! Эй, люди! Собирайтесь к мечети. Собирайтесь, отбросьте ваш сон! Идите скорее!

Желтоватое пятно света проплыло по земле, блеснуло в воде хауза и выхватило из темноты бородатые заспанные лица. Сразу стало видно, что большой двор мечети заполнен народом.

Толпа выжидающе молчала. Хотя крик сельского глашатая среди ночи нарушил установленный испокон веков уклад жизни, никто ни словом не выдал своего любопытства. Молча стояли люди, поеживаясь под резкими, сердитыми порывами ветра, мчавшегося с льдистых склонов Хазрет Султана.

Заговорил староста селения Сираджеддин. Собравшимся видна была только пушистая его борода, каждый волосок которой сиял в струившемся сбоку и снизу свете фонаря. Лицо и голова, увенчанная чалмой, прятались в тени.

— Мусульмане, ваш сон поистине безмятежен, ваши сердца беспредельно спокойны. Говорят: «Заяц спит и просыпается без головы». А вы?

Голос его дрожал:

— Вы спите, а полчище ширбачей этого сына разводки — Кудрат–бия скачет сломя голову, к нашему кишлаку. Глаза людоедов налиты кровью, их клыки оскалены.

Помолчав для убедительности, староста продолжал:

— Слушайте, что сказал мне посланец вожака бандитских шаек. Преисполненный гордыни и наглости Кудрат–бий объявил: «Мы слышали, что в Сары–Кунда люди впали в разврат и отказали в гостеприимстве нашему ясаулу. Поэтому приказываю… — Голос говорившего дрогнул. — Приказываю сегодня же доставить мне и моим людям сто пятьдесят подков, четыре пуда фамиль–чая, полтора пуда кок–чая, чилимного табаку десять фунтов, баранов — сорок, рису — десять пудов, кишмишу — три пуда. Ослушникам — наказание, их семьям — разорение!». Слышали, люди? Кровопийца и насильник Кудрат–бий опять пришел, лошади его джигитов ржут на дорогах, а вы спите…

Толпа молчала. Каждый с тоской припоминал все беды все несчастья, которые пришлось претерпеть злосчастному селению Сары–Кунда в прошлом году.

Тогда в долине несколько недель стояли лагерем басмачи Кудрат–бия, загнанные сюда, в глухие дебри, красными конниками. Слезы, разорение, свежие могильные холмики оставили после своего ухода воины ислама в кишлаке Сары–Кунда.

И вот сейчас они снова тут.

— Идет сама смерть, — сказал престарелый Навруз–бобо, которого все называли просто Мерген — охотник.

Он был стар, никто не знал, сколько ему лет, и каждое слово его воспринималось односельчанами, как прорицание.

И теперь сказанная им фраза всколыхнула весь кишлак. Все закричали сразу. Что кричали — неизвестно. Каждый, не слушая соседа, выкрикивал торопливо слова, спеша излить все обиды и горести, накопившиеся в груди за многие годы притеснений, бесправия, нищеты.

Шум перекрыл спокойный густой бас кузнеца Юсупа:

— Все идут домой. Все берут то, что есть у каждого из оружия. Есть нож — бери нож. Есть серп, хорош и серп, есть топор — прекрасно, есть железные вилы — замечательно, есть ружье — да будет радостен и счастлив тот, у кого есть ружье.

Шум удаляющихся шагов показал, что предложение кузнеца Юсупа было воспринято как приказ.

Во дворе мечети остался только Юсуп и еще несколько человек.

Кто–то вопросительно кашлянул, робко, но настойчиво.

— Что хотите сказать? — отозвался Юсуп. В круг света вступил человек. Лица его не было видно, но по халату тонкого верблюжьего сукна Юсуп тотчас узнал имама — достопочтенного настоятеля сарыкундинской мечети. Он подошел вплотную к кузнецу и притронулся пальцем к поблескивающей при свете фонаря вороненой стали ружейного ствола.

— Что это? — спросил имам.

— Вы разве впервые видите ружье? — с досадой ответил кузнец.

— Мы знаем вашу мудрость, да будет она очищена от богохульства и заблуждений. Ваша мудрость подтверждается вашей предусмотрительностью. Вы взяли в руки оружие, узнав о приближении парваначи Кудрат–бия, а?

Юсуп промолчал. Он чувствовал, что в темноте за его спиной угрожающе сдвигаются тени. Голова кузнеца инстинктивно ушла в плечи.

Ничуть не обескураженный молчанием Юсупа, снова заговорил имам, явно пытаясь затеять спор:

— Тот истинный мусульманин, кто доверился святым шейхам, кто учится у них. Доверься главе воинов ислама Кудрат–бию, ибо он заслужил своей войной с большевиками, нечестивыми гяурами, имя великого шейха.

— Это Кудрат — шейх? Он вор, растлитель дехканских дочерей. Зверь, пьющий кровь детей. Вот кто ваш святой шейх!

— Опомнись, пока не поздно. Такие, как ты, сеют в народе смятение. Ты мутишь дехкан. От твоих слов народ обращает взоры на чужое имущество, на чужих жен…

На улице послышался шум шагов. Юсуп понял, что крестьяне возвращаются с оружием. Чувство напряжения исчезло. Толпившиеся за спиной враждебные тени беззвучно отступили, растаяли.