Временами бормотание становится бессвязным — Али–Мардан, словно в бреду, выкрикивает слова угрозы.

Кругом, куда ни взглянешь, на горизонте блестят водной гладью озера, но стоит приблизиться к ним, и они исчезают, растворяются в синеве небосвода.

— Пропал, пропал, — бормочет путник. — Пешком далеко не уйти. Где же бархан?

И Али–Мардан начинает исступленно хлестать коня камчой, дергать уздечку.

На вершине холма, только недавно насыпанного ветром, он снова сдерживает хрипящего коня.

Солнце стоит в зените. Печет. Кругом расстилается песчаное море — бесчисленные гряды барханов застыли мертвыми, однообразными волнами.

Али–Мардан тронул поводья, конь шагнул вниз по склону бархана. Но рука с камчой застыла в воздухе.

— Кх–ххк, — раздалось явственно и громко. Али–Мардан не верил своим ушам.

— Кх–ххк… ну, ну…

Из–за гребня бархана появились длинные ослиные уши, шея, седло…

Над спиной осла возникла красная с блестками, побуревшая от времени чалма, затем голова человека.

Осел вышел на песчаный склон, равнодушно ущипнул жалкую сухую травинку и остановился, меланхолично шевеля своими толстыми ушами.

Человек в пастушьей одежде пытливо и недоверчиво изучал Али–Мардана.

Солнце наполняло воздух нестерпимым светом и жаром. Вершины барханов чуть–чуть курились. Потянуло сухим, горячим ветром.

Пастух и вельможа смотрели друг на друга молча.

— Собака, — прохрипел Али–Мардан, — ты смеешь не приветствовать знатных мира! Я приказываю, ты повинуешься.

Человек в чалме встрепенулся, но не похоже было, что он испугался. На потемневшем лице его было видно только утомление и равнодушие.

— Господин, мы пыль ваших следов. Степь велика. Воины эмира далеко. Пастушеские законы иные, нежели в городах. Здесь, в песках, нет господина и раба. Здесь есть только дорожные братья.

— Вода у тебя есть?

— Есть немного, один глоток…

Пастух достал из хурджуна небольшой кожаный мешок и деревянную чашку. Забулькала вода. Али–Мардан забыл обо всем на свете. Слез с коня и схватил пиалу.

Конь, храпя и фыркая, тянулся к чашке…

Напряженно припоминал Али–Мардан, где он видел пастуха. Его открытое лицо казалось очень знакомым. Напрягая память, вельможа перебирал последние встречи. Что–то важное, серьезное ускользало из памяти…

— Куда идешь? — крикнул Али–Мардан. — Где Лысый бархан? Где путь к колодцу «Человек не вернется»?

Пастух усмехнулся:

— Великий бек кричит на меня. Но и ничтожный смертный может быть полезен большому господину. Лысый бархан разметало ветром. Нет больше Лысого бархана. Но дорогу можно найти… Я проведу великого бека.

Как человек пустыни отыскивает дорогу — загадка. Никаких признаков караванных троп не осталось после песчаного бурана, никаких опознавательных знаков. Безмолвно высились громады сыпучих холмов. Кустики саксаула и тамариска были все одинаковы с виду.

Вверх, вниз. Путь в пустыне измеряется не верстами, не километрами, а днями. Медленно проплывают мимо барханы, глубоко в песок уходят копыта лошадей. Поскрипывают кожаные ремни, позвякивают стремена…

Солнце уже клонилось к горизонту. Пустыня была все та же.

И вдруг лошадь встрепенулась и шумно потянула ноздрями воздух. Задремавший было в седле Али–Мардан приподнялся на стременах. Вдали, еще очень далеко, белела плоскость такыра и на ней чуть темнело пятнышко.

— «Человек не вернется», — громко сказал шедший рядом пастух, — вода, много воды.

Еще час утомительного, напряженного пути. Проводник незаметно ушел вперед. Он быстро и размашисто шагал по песку в своих мягких сапогах. И ноги его не вязли глубоко.

До колодца оставалось сотни две шагов. Когда песок кончился и путники вступили на твердую, как паркет, глину такыра, Али–Мардан вдруг вспомнил…

— А! Так вот кто это!

Он снял через голову винтовку и окликнул проводника:

— Санджар, эй!

Пастух удивленно повернул голову на оклик.

— Ага, ты Санджар, большевик. Ты умрешь за то, что осмелился оскорбить величие мира. Стой, не шевелись!

— Господин, я не большевик, я человек степи, указавший вам дорогу из песков — где смерть, к колодцу — где жизнь. Оказавший помощь врагу становится другом врага, таков закон пустыни. Постойте, господин…

— Мудрые сказали: пощадивший врага сам погибает. Вот тебе закон.

Выстрел почти не прозвучал. Словно кто–то ударил палкой по ватному одеялу. Песок и накаленный тяжелый воздух смягчили звук.

Санджар шагнул, растерянно взмахнул рукой, ноги подвернулись, и он, как мешок, опустился на землю. Что–то пытался сказать. Тяжело повалился на бок. Пальцы разметавшихся рук впились в трещины такыра.

Али–Мардан с минуту смотрел: потом спокойно закинул за спину винтовку и тронул коня камчой. Вельможа был доволен. Он разделался с презренным пастухом, осмелившимся поднять свой голос против властителей. Дух возмущения должен быть подавлен в самом зародыше.

Конь ускоряет шаг. Сейчас будет вода… Еще минута.

С трудом Али–Мардан перекидывает ногу через седло и спускается на землю. Неверным шагом подходит к глиняному возвышению. Небольшой водоем, к которому ведет желоб, высеченный из глыбы белого нуратинского мрамора пересох, но глубоко в черном провале колодца заманчиво блестит вода.

Скорее воды! Скорее, скорее…

Конь с яростным нетерпеньем трется мордой о глиняный выступ и жалобно ржет. Али–Мардан бегает вокруг колодца, выкрикивая проклятия, растерянно бормочет, поднимается на возвышение, сбегает на такыр. Снова бежит, хватается за голову и бессильно спускается на край возвышения.

— Пить, — хрипит Али–Мардан, — воды!

Вода, точно голубое блюдце, виднеется на глубине десятка метров. Ни ведра, ни веревки нет. Пастухи, уходя, все забрали или зарыли.

Вода близко, но ее не достанешь…

Наступает ночь. Прохлада не утоляет жажды. Человек вновь вскакивает. Он похож на помешанного. Он ползает на четвереньках и воет, снова и снова заглядывает в темный провал колодца, откуда тянет сыростью и плесенью. Отламывает кусочки глины и сосет их, словно надеясь, что они потушат пожар во рту. Иссохшие губы еле шевелятся:

— Азраил, Азраил, черная тень…

На рассвете Али–Мардан вскочил и зашагал по такыру, туда, где лежало тело Санджара.

— Он пастух, он знает, где ведро… где прячут ведро, — бормотал Али–Мардан.

У подножья бархана на границе песка он остановился и начал соображать. Голова кружилась.

Вот отпечатки копыт на твердой корке такыра, вот красновато–бурое пятно — кровь. Но тело пастуха исчезло. Нет и осла.

Мардан захохотал дико, хрипло:

— Санджар! Шакалы утянули труп, съели Санджара…

И посланец эмира поплелся обратно к колодцу. Мысли его путались.

Дрожащими руками он отстегнул ремень от винтовки, сцепил его с поясом. Распустил и привязал к ремню чалму. Прикрепив это подобие веревки к деревянному вороту, Мардан, упираясь ногами в стенки, начал опускаться вниз к воде.

Солнце выкатилось из–за цепи барханов. По белой поверхности такыра струились потоки лучей. Пустыня замерла. Вдруг в полной тишине раздался характерный звук рвущейся материи. На вороте колодца дернулся небольшой лоскут чалмы.

Конь, стоявший, низко опустил голову, насторожился. Далеко под землей раздался глухой всплеск и заглушённый вопль. Жадно глотая воду, Мардан приподнялся и сел так, что голова и грудь оказались над водой.

«Пойдешь, не вернешься, пойдешь, не…»

Мир погрузился во мрак, только где–то далеко в вышине медленно кружилось пятно света.

«Не вернешься…» Пятно кружилось, разрасталось… больше… больше.

Мир, казалось, шатался. Вздымались и опускались барханы. В хаосе пятен прыгали и исчезали мысли. Сильно качало, встряхивало.

Вдруг все стало ясно, все припомнилось. Али–Мардан попытался занять на спине верблюда более удобное положение и осмотрелся.

Песчаные желтые холмы плыли наперегонки по горизонту. Голова кружилась, поташнивало. На зубах скрипели песчинки.