Мог бы еще поиграть. И хотел, честно говоря. Тем более что как раз в то время шли переговоры о проведении матчей с североамериканскими профессионалами. А мне давно хотелось встретиться с ними на льду. Но играть в «Торпедо», которым руководил Прилепский, я не мог. Переходить в другой клуб не имело смысла.

     Расскажу все по порядку.

     Меня не включили тогда в состав олимпийской сборной, и я не поехал в Саппоро. Не последнюю роль в этом сыграл Прилепский. И хотя, с одной стороны, он говорил, что я по-прежнему нужен команде, что «не сказал еще своего последнего слова», с другой – обвинял только меня во всех неудачах «Торпедо».

     И на площадке, и вне ее я ценил превыше всего честность. Поэтому и ушел.

     ...Когда прихожу сейчас на хоккей, всегда занимаю привычное место за воротами. Здесь я ближе к игре, я – как бы в ней, а не смотрю с трибуны. И вот однажды стою за торпедовскими воротами. Соперники разыграли быструю комбинацию, и нападающий с такой силой бросил, что шайба, коснувшись сетки, отскочила далеко от ворот. Хоккеисты вскинули руки, поздравили товарища. Но красная лампочка за воротами «Торпедо» не загорелась – судья проглядел момент взятия ворот. Начались долгие разборы: был гол – не был. Торпедовцы, естественно, утверждали, что им не забивали, а соперники настаивали на обратном.

     Во всей этой ситуации я больше всего удивлялся поведению Гены Шутова, вратаря «Торпедо». Он с пеной у рта доказывал, что шайбы не было. Я не ввязывался – молчал. Но когда подъехал судья и спросил меня, я не задумываясь ответил:

     – Был гол.

     Гол-то действительно был, и я не мог сказать неправду.

     А вот Прилепский, когда приходилось выбирать между честью мундира и честностью, выбирал первое. И тут мы с ним кардинально расходились. До поры до времени я терпел, не высказывался против него – не хотел принижать тренера в глазах торпедовских игроков. Тем более что в команде было много молодежи, для которых каждое слово наставника должно быть законом. Я переживал все молча.

     Но однажды сорвался. Это случилось после очередного календарного матча с воскресенским «Химиком». Мы вели по ходу игры – 3:0, но все же проиграли – 3:4. Безусловно, и моя вина была в этом. Расстроенный, выхожу после душа из раздевалки и слышу, как Прилепский – голос у него громкий, глухой – объясняет кому-то, что я специально пропустил четыре шайбы.

     Это была последняя капля. После этого тренироваться под его руководством я не мог. И тут же написал заявление об уходе из команды.

     Предложения о переходе в тот или иной клуб стали поступать незамедлительно. Самое лестное – от Николая Семеновича Эпштейна.

     Я очень уважал его как тренера и как человека. И хотя нам пришлось работать вместе не слишком много, я всегда ценил в нем высокую культуру и удивительное умение находить общий язык с любым подопечным. Да и в чисто хоккейных делах он был корифей. Вызывало уважение и его постоянство – больше двенадцати лет он бессменно руководил воскресенским «Химиком», открыл нашему хоккею прекрасных мастеров. А ведь возможности для этого у него не ахти какие: Воскресенск – город небольшой, здесь особо не развернешься в поисках пополнения в команду мастеров. Но Эпштейн искал и находил замену ведущим хоккеистам, которых забирали то и дело в лучшие московские клубы. И «Химик» жил и живет, продолжая и приумножая традиции уже ушедшего на пенсию замечательного наставника.

     Николай Семенович долго со мной беседовал тогда, советовал остаться в хоккее, поиграть еще пару годков. Он и раньше при каждой нашей встрече любил повторять, что, играй я в его команде, она постоянно была бы в тройке призеров. Но даже в создавшейся ситуации я не мог уехать из Горького. Уж если я раньше не уехал...

     Предложения перейти в один из московских клубов поступали мне постоянно, все годы. И однажды было и решился уйти в «Спартак». Его возглавил в тот год Всеволод Михайлович Бобров. Мой кумир, да и кумир всех, наверное, хоккеистов моего поколения.

     Меня познакомил с ним еще в 1957 году Дмитрий Николаевич Богинов. Первая встреча с великим хоккеистом врезалась мне в память на всю жизнь.

     А дело было так. На тренировке в Горьком я получил травму мениска, и мы с тренером поехали в Москву, к знаменитому травматологу Зое Сергеевне Мироновой.

     Я поселился в гостинице, а Богинов – по старой дружбе у Боброва. С утра Дмитрий Николаевич заскочил за мной, и мы направились в Сокольники, за Бобровым – он должен был меня Мироновой показать. Вместе с нами был врач Олег Белаковский, с которым нам предстояло долгое знакомство – сколько он потом моих травм лечил, не счесть.

     В Сокольниках я немного посмотрел, как Бобров тренировал футболистов – он бил по воротам будто из пушки!

     Я, восхищенный, стоял раскрыв рот. Потом, окончив занятие, Всеволод Михайлович подошел, потрепал меня по плечу: ничего, мол, сейчас разберемся с твоей травмой. И мы поехали в Лужники, к Мироновой.

     Зоя Сергеевна, спасительница спортсменов, тоже заслуживает хороших слов, но о ней много писали – вряд ли я добавлю что-либо новое. Операцию она мне не порекомендовала, назначила множество процедур, водный массаж, тренаж – помню, я по десять тысяч сжиманий и разжиманий мышцы делал! Ладно, мениск мениском, но я тогда был больше всего занят Бобровым: великий спортсмен сам везет какого-то мальчишку к врачу! А оттуда – прямиком к себе домой, в гости! Я понимал, конечно, что все это не ради меня специально делается, а ради своего старого друга – моего тренера, и я бы нисколько не обиделся, если бы они меня по дороге высадили. Но ведь привез же! Я самому себе не верил. Не ожидал встретить такой простоты и сердечности в своем кумире.

     Дом Всеволода Михайловича, обилие в нем спортивных трофеев, самых экзотических, окончательно доконали меня – я даже есть не мог, только сидел за столом и повторял про себя: Бобров, сам Бобров сидит передо мной... Ну и ну...

     Когда я приехал в Горький и рассказал ребятам об ужине с Бобровым, мне, естественно, не поверили. Пришлось Богинову подтверждать, что да, так оно и было. Кстати, я только теперь подумал, что эту встречу Богинов, пожалуй, устроил не случайно. Это были «штучки» из его «педагогического арсенала»...

     Не менее интересной была и вторая наша встреча – уже на льду, в матче «Торпедо» с ветеранами Москвы в 1958 году.

     Я неважно себя чувствовал – накануне, в матче с «Крыльями», простудился, видно, и меня схватил радикулит.

     Но Богинов все равно меня поставил. Тоже, думаю, специально, чтобы испытал я на себе силу бобровских бросков! Бобров что хотел, то и делал со мной и в той игре, «раздел» меня, как говорится, – три или четыре шайбы забросил. Но после матча, видя, как я расстроился, подошел ко мне и говорит:

     – Не переживай. Будешь вратарем! Все будет у тебя хорошо.

     Вот это его умение ободрить человека – очень ценное для тренера качество.

     Потом мы с ним не виделись несколько лет, наверное, до чемпионата мира в Любляне. Тогда он похвалил меня за матч со шведами, который мы сыграли вничью – 3:3. После этой его поддержки у меня здорово поднялось настроение – авторитет Боброва был для меня непререкаем.

     И вот Всеволод Михайлович становится тренером. И приглашает меня в команду Об этом можно было только мечтать. В общем, написал я заявление на переход в «Спартак». Заявление заявлением, но сомнения не покидали меня ни на минуту. С одной стороны – Бобров. Не «Спартак» и не Москва. Именно Бобров. А с другой – все родное и близкое, к чему прирос корнями: семья, клуб, автозавод, город. Но опять же это невезение с тренерами...

     Словом, я решился. Когда мы были в Москве, в Сокольниках, собирался подтвердить свое согласие на переход в присутствии представителей Всесоюзного совета ДСО профсоюзов. Начал было второе заявление писать – так, мне сказали, надо. И здесь, на моих глазах, профсоюзное начальство не по-джентльменски обошлось с нашим уважаемым Мамулайшвили. Николай Нестерович поинтересовался, что это я пишу, – почувствовал, видно, неладное. А его грубо оттолкнули: «Не лезь в чужие дела!» Чтобы при мне так обращались с Нестерычем? Это все равно что отца родного обидели бы, а я промолчал. У меня будто пелена с глаз сошла. Тут же, не раздумывая, я порвал заявление и отказался от перехода.