Назовите по имени веру женскую, независимую

пустынницу —

Антонину Сергеевну Вознесенскую, урожденную

Пастушихину

Не возвращайтесь к былым возлюбленным,

былых возлюбленных на свете нет.

Есть дубликаты —

как домик убранный,

где они жили немного лет.

Вас лаем встретит собачка белая,

и расположенные на холме

две рощи — правая, а позже — левая

повторят лай про себя, во мгле.

Два эха в рощах живут раздельные,

как будто в стереоколонках двух,

все, что ты сделала и что я сделаю,

они разносят по свету вслух.

А в доме эхо уронит чашку,

ложное эхо предложит чай,

ложное эхо оставит на ночь,

когда ей надо бы закричать:

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный,

мы были раньше, нас больше нет,

две изумительные изюминки

хоть и расправятся тебе в ответ... »

А завтра вечером, на поезд следуя,

вы в речку выбросите ключи,

и роща правая, и роща левая

вам вашим голосом прокричит:

1 5

«Не покидайте своих возлюбленных.

Былых возлюбленных на свете нет...»

Но вы не выслушаете совет.

ИСПОВЕДЬ

Ну что тебе надо еще от меня?

Чугунна ограда. Улыбка темна.

Я музыка горя, ты музыка лада,

ты яблоко ада, да не про меня!

На всех континентах твои имена

прославил. Такие отгрохал лампады!

Ты музыка счастья, я нота разлада.

Ну что тебе надо еще от меня?

Смеялась: «Ты ангел?» — я лгал, как змея.

Сказала: «Будь смел» —не вылазил из спален.

Сказала: «Будь первым» — я стал гениален,

ну что тебе надо еще от меня?

Исчерпана плата до смертного дня.

Последний горит под твоим снегопадом.

Был музыкой чуда, стал музыкой яда,

ну что тебе надо еще от меня?

Но и под лопатой спою, не виня:

«Пусть я удобренье для божьего сада.

ты — музыка чуда, но больше не надо!

Ты случай досады. Играй без меня».

И вздрогнули складни, как створки окна.

И вышла усталая и без наряда.

Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу.

Ну что тебе надо еще от меня?»

У МОРЯ

Ты вышла на берег и села со мною,

спиною шурша.

Когда ж на плечах твоих высохло море —

из моря ты вышла — ив море ушла.

С тобой я проплыл, проводив до предела,

как встарь — до угла.

Примеривши море на длинное тело,

из моря ты вышла — ив море ушла.

Я помню, как после купания долгого

в опавших подушечках пальцы твои

опять расправлялись упругими дольками,

от солнца наполнившись и любви...

Тебя потеряли дозорные вышки.

Вода погремушкой застряла в ушах.

Ко мне обернулись зеленые вспышки,

чужою ты вышла — моею ушла.

ПЕТРАРКА

Не придумано истинней мига,

чем раскрытые наугад —

недочитанные, как книга,—

разметавшись, любовники спят.

Можно и не быть поэтом,

но нельзя терпеть, пойми,

как кричит полоска света,

прищемленного дверьми!

МОНОЛОГ ВЕКА

Приближается век мой к закату

ваш, мои отрицатели, век.

На стол карты!

У вас века другого нет.

Пока думали очевидцы:

принимать его или как? —

век мой, в сущности, осуществился

и стоит, как кирпич, в веках.

Называйте его уродливым.

Шлите жалобы на творца.

На дворе двадцатые годы,

не с начала, так от конца.

Историческая симметрия.

Свет рассветный — закатный снег.

Человечья доля смиренная —

быть как век.

Помню, вышел сквозь лёт утиный

инженера русского сын

из ворот Золотых Владимира.

Посмотрите, что стало с ним.

Ьейте века во мне пороки,

как за горести бытия

дикари дубасили бога —

специален бог для битья.

А потом он летел к Нью-Йорку,

новогодний чтя ритуал,

и под ним зажигались елки,

когда только он пролетал.

Века Пушкина и Пуччини

мой не старше и не новей.

Согласитесь, при Кампучии

мучительней соловей.

Провожайте мой век дубинами.

Он — собрание ваших бед.

Каков век, таков и поэт.

Извините меня, любимые,

у вас века другого нет.

Изучать будут век мой в школах,

пока будет земля Землей,

я не знаю, конечно, сколько,

за одно отвечаю — мой.

ТИШИНЫ!

Тишины хочу, тишины...

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины...

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни

Тишины...

звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание —

молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее — неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

с впечатленьями, голосами.

Для нее музыкально касанье,

как для слуха — поет соловей.

Как живется вам там, болтуны,

чай, опять кулуарный авралец?

Горлопаны, не наорались?

Тишины...

Мы в другое погружены.

В ход природ неисповедимый.

И по едкому запаху дыма

мы поймем, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипает приварок.

Они курят, как тени тихи.

И из псов, как из зажигалок,

светят тихие языки.

ГОРНЫЙ МОНАСТЫРЬ

Вода и камень.

Вода и хлеб.

Спят вверх ногами

Борис и Глеб.

Такая мятная

вода с утра —

вкус богоматери

и серебра!

Плюс вкус свободы

без лишних глаз.

Не слово бога —

природы глас.

Стена и воля.

Душа и плоть.

А вместо соли —

подснежников щепоть!

УЖЕ ПОДСНЕЖНИКИ

К полудню

или же поздней еще,

ни в коем случае

не ранее,

набрякнут под землей подснежники.

Их выбирают

с замираньем.

Их собирают

непоспевшими

в нагорной рощице дубовой,

на пальцы дуя

покрасневшие,

на солнцепеке,

где сильней еще

снег пахнет

молодой любовью.

Вытягивайте

потихонечку

бутоны из стручка

опасливо —

или авторучки из чехольчиков

с стержнями белыми

для пасты.

Они заправлены

туманом,

слезами

или чем-то высшим,

что мы в себе не понимаем,

не прочитаем,

но не спишем.

Но где-то вы уже записаны,

и что-то послушалось с вами —

невидимо,

но несмываемо.

И вы от этого зависимы.

Уже не вы,

а вас собрали

лесные пальчики в оправе.

Такая тяга потаенная

в вас,

новорожденные змейки,

с порочно-детскою, лимонной

усмешкой!

Когда же через час вы вспомните:

«А где же?» —

в лицо вам ткнутся

пуще прежнего

распущенные

и помешанные —

уже подснежники!

Поглядишь, как несметно

разрастается зло —

слава богу, мы смертны,

не увидим всего.

Поглядишь, как несмелы

табунки васильков —

слава богу, мы смертны,

не испортим всего.

ВАСИЛЬКИ ШАГАЛА

Лик ваш серебряный, как алебарда.

Жесты легки.

В вашей гостинице аляповатой

в банке спрессованы васильки.

Милый, вот что вы действительно любите!

С Витебска ими раним и любим.

Дикорастущие сорные тюбики

с дьявольски

выдавленным

голубым!

Сирый цветок из породы репейников,

но его синий не знает соперников.

Млрип Шл'лла, загадка Шагала —

рут, у Савеловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба,

в хохоте нэпа и чебурек.

Во поле хлеба — чуточку неба.

Небом единым жив человек.

Их витражей голубые зазубрины —

с чисто готической тягою вверх.

Поле любимо, но небо возлюблено.

Небом единым жив человек.

В небе коровы парят и ундины.

Зонтик раскройте, идя на проспект.

Родины разны, но небо едино.

Небом единым жив человек.