надписанный мной экземпляр…

Ты знаешь лишь черное небо,

космические корабли.

Возьми его в синих брикетах,

как я его видел с Земли.

Потомок, возьми три тома

земных надежд и потерь, о

сыпавшемуся золотому

не верь. Только синему верь.

За это небо невнятное,

за высь

кормящиеся мной стервятники

за подписку дрались.

Пацан, в наших днях отрытых

найди свою мерку крыл,

как в лермонтовских палитрах

Врубель себя открыл.

Я жил в проклятых трясинах,

но небо я синим знал.

Прощайте, три синих!

Кто тройкой Россию назвал?

Зачем-то ведь Бог прошляпил,

одну звезду не учел —

одел ее в зрячий штапель,

такой одинокий зрачок!

Вы нас обогнали, сирых.

На телеэлементах гальюн.

Но поют ли вам Сирин,

Алконост, Гамаюн?

Когда ты их вынешь с полки,

то щелка небытия

откроется ровно настолько,

сколько жизнь занимала меня.

Куда вы, томы, девались?

Не дрейфь. Ты ищешь не тут.

Три синие адидаса

Москвой-рекою бегут.

Мужик, пробежимся с ними?

И что означает синь?

Я думаю — это Жизнь.

Прощайте, три синих!

~~~

Иду я росой предпокосной

словить электричку скорей.

Паслен и кукушкины слезы

обплачут меня до колен.

И долго еще эти травы,

темнея каймою внизу,

как будто по матери траур,

на брючинах серых ношу.

~~~

Вижу, как сон, — ты стоишь в полукруге

новых подруг девятого дня.

Сосредоточенно, но не в испуге,

будто в обиде, не видишь меня.

А по спине под луной купоросной

льется волос распущенных вал.

Мало я знал тебя простоволосой.

В детстве проснувшись, в пучке заставал.

Ты была праведница, праведница!

Кто ты теперь? Дай мне знать как-нибудь.

Будто с заминкой какой-то не справишься.

Я не решился тебя спугнуть.

Видно, стояла перед астралом.

Или русалка какая, шутя,

меня разыгрывала, отсталого!

Еще секунду я видел тебя.

 —

Темной тревогой вздрогнуло тело —

мать пролетела.

Милое дело. Обычное дело.

Мать пролетела — жизнь пролетела.

 —

Прощай, прощай! Кружись над краем плачущим,

где ветви елей, воздух уколов,

поднимут указательные пальчики

спадающих широких рукавов.

~~~

Музе

В каждой веточке бусинка боли

сверху листиком оснащена.

Золотые, как будто бемоли,

сыплет осень на нас семена.

Они впились в твой шарф полосатый,

зацепились в твоих волосах.

Тебя сделали музою сада.

Я не знаю, в каких ты садах.

~~~

Ушла душа. Земле до лампочки.

С тобой с Земли исчезли ландыши.

Поэтарх

I

Как бы ни ярился сегодняшний Плутарх,

но ко мне явился

Поэтарх.

Он был в летах

предвоенного Пастернака,

дух, ищущий форму, сполох мрака.

Он шел, прогнув горизонт за Мамонтовкой.

Я его чувствовал потрохами.

Державин и Пушкин, строя памятники,

были первыми поэтархами.

А в глубине золотого взгляда

Данте сидел, архитектор ада.

Электричеством тряхануло.

Он сказал мне: «Литература,

мысль изреченная — утомлена.

Тебе трудно. Мне архитрудно.

Я — поэтическая архитектура.

Я тебя выбрал.

Выстрой меня».

Жизнь моя кончилась с этого дня.

Струны, как стропы, струились сверху,

снизу же — ни опор, ничего.

Поэтическая атмосфера

сферу поддерживала его.

Живу в лачуге патриархальной.

Поэтархальны мои запросы.

Латунный шарик-модель порхает,

поддутый трубкою от пылесоса.

И распускаются над ним нити.

И в небе откликнутся струны арф.

В это мгновение —

извините — ко мне является Поэтарх.

II

Зачем посещаешь меня, Поэтарх?

Что-то не так? Что-то не так?

Зачем освещаешь мой темный этап?

Ты жадное солнце. Я жалкий пятак.

Моя ли вина, что в подлунном краю

две силы боролись за душу мою?

Небесна — одна,

а другая — земна.

Несоединимое соединю.

Две музы летели — добра или зла —

и каждая правду свою несла.

Одна на лире сводила с ума.

Другая сработала лиру сама.

Я юность в земную науку вдолбил.

Своей золотою свободой обил.

Я дом спалил и развеял прах.

Тебе недостаточно, Поэтарх?

А вдруг. Агасфер, обманул глазомер?

Модель удавалась на первых порах.

Врага пригвоздил, чтобы серой не пах.

Но где же разгадка твоих атмосфер?

Где воздуха взять в загазованный час?

Не помню, не помню, в столетье каком

поэт розу с жабой хотел повенчать?

Повис между полом и потолком.

Бил мой молоток. И стучал в потолок

сосед. Я был бог. Я обшивку толок.

Сломав молоток, я прервал монолог.

Спустился сосед: «Возьми мой молоток».

Он принял глоток и ушел в потолок.

А рядом стояли года и дни,

и чьим-то прообразом были они.

И зданье сирени в махровых цветах

воздвиг неведомый Поэтарх.

Я дверь отворил. Я прошел на балкон.

Он был на уровне облаков.

Попробовал воздух — был крепок, как пол.

Та дверь была меньше. Я дальше прошел.

Я шел по открытым дверям анфилад,

в мужском туалете мыл руки Пилат.

Мерцали таблички и справа и слева:

«Власть», «Слава», «Котельная атмосферы».

Спросили, дыша фимиамом и серой:

«Чего тебе?»

Я сказал: «Атмосферы!»

Откройте! Я не был большим человеком,

но я атмосфера двадцатого века,

глоток городской, загрязненном донельзя,

но все же поэзии.

Меня очищали, ловили ушами,

но все же дышали.

Как врач, говорю, проходя общежитие:

дышите! дышите! дышите!

Как мне хочется во всех сферах

поэтической атмосферы!

Дома, в обществе ли — душевных

поэтических отношений.

Хочет даже шавка ошейная,

даже волк, политически серый,

человеческого отношения,

поэтической атмосферы.

Кто-то в точку опоры верил.

Для меня она — атмосфера.

Все таланты, но Демосфену,

погибают без атмосферы.

Воду горную лет на тыщи

запечатывают в консервы.

Так хранится в четверостишии

глоток пушкинской атмосферы.

Дайте каждому атмосферы

от рассвета и без отсева —

сердцу малому, странам целым,

без предвзятости осовелой.

Чтоб дышала донизу сверху

поэтическая атмосфера.

Если нет ее — задыхаюсь.

Я хочу, чтобы ей дышал

ею поддерживаемый над хаосом

поэтический земной шар.

III

Но помнится, я поломал молоток.

Спустился сосед и с обшивкой помог.

Сказал мне:

«А твой «Пахтакер» — молоток».

И шарик повис, как в стакане желток.

Спустилась соседка — дай шар подержу —

и помолодела, как сняв паранджу.

И кот на помойке сказал: «Покажу

я стрелочку компаса в желтом глазу».

Сокурсник нашел и помог в монтаже,

ошибка в душе, а не в чертеже.

Да здравствует дружба, которой талант

нас держит невидимый, но Атлант!

Я мистику бросил. Прошел на балкон,

он был на уровне облаков.

Попробовал воздух — был крепок, как пол.

Над городом я, как по трапу, прошел.

По стрелочке компаса передо мной

я вышел, где жмурился шар золотой.

Уже в конце трапа по арфам в дверях

почти понимал, что вхожу в Поэтарх.

Сидела там ты — непрощенный мой грех,—

тетрадку стихов под себя запихав,

и щеткою волосы впопыхах

от шеи зачесывала наверх.

И пели в них струны небесные арф.

Так вот чьей моделью ты был, Поэтарх!

Упала тетрадка. Но не Петрарка

был автор первого Поэтарха: