Забудем всякие там пустые пересуды, на самом деле душа у педантичного нормировщика (педантизм — видимость, форма самозащиты) была мягкая, нежная, любящая, готов за нее срок досиживать и всю жизнь плясать под ее дудку, на руках носить (иносказание, разумеется, гипербола: здорова баба! я те дам! есть за что подержаться, роскошногрудость вдохновляет), лелеять, голубить, верти, как твоей душеньке угодно, а она, глупая, этого ничего и не разумела. Атмосфера и декорации как-то разом переменились, в жизни такое частенько случается, нежная, истинная, глубокая женская душа вообще чутка, чувствительна, восприимчива, ко всякого рода грубым вожделениям мужика, головка у девушки начала интересно, волнительно туманится, неожиданно для самой себя она увлекается, заигрывается, ну, представьте на минуту (я вижу мыслимым взором рельефно, вижу эту сцену, словно заглядываю в замочную скважину, соглядай, как в детстве, стыдно, страшно, жутко стыдно, гляжу во все глаза, нет сил глаза оторвать), они сидят даже не рядом, а друг против друга и на достаточно приличном, платоническом расстоянии друг от друга, вполне пристойная картина, чинно сидят, словно не от мира сего, никаких вольностей, малых обжимов, никаких робких и осторожных поползновений в духе лукавого парадокса Зенона, Ахиллес и черепаха, никаких лукавых попыток подобраться к ее необъятным прелестям, редчайшая ситуация для лагеря, у нас любовь творится на ходу, как у какаду, в полете; она курит папиросу за папиросой, дымит, как паровоз, он поспешно, надрывно, жадно докуривал за нею, помада-то, догадываетесь! обильно остается на мундштуке папиросы, измазан сильно мундштук помадой, сам собою конструируется, встает, выпирает бесспорный фрейдистский символ, акцент мы делаем, примечайте, не надо недоразумений, на перепачканном непристойной, дешевой помадой мундштуке, как эту картинку с выставки увидел бы Фрейд? да, как пить дать, руками бы всплеснул, замахал, возопил, а что я говорил! а что я писал! а вы не верили в панэротизм и коварные неврозы! стал бы утверждать, и в данном случае не промазал, что эта счастливая парочка, баран да ярочка, зэк и зэчка, хотя и сидят друг от друга на добром расстоянии, но по существу это “одна плоть”, во всю творят непотребство, оральный секс, а что касается Ирки, то она все это вполне сознает, не глупа, безошибочно ловит шестым чувством, воспетым в пронзительных стихах Гумилевым, когда у мужика растут, распускаются крылья для яростного полета, зверски маячит тайный уд, она заражается этим неукротимым желанием, волны безумия, волна за волной, откликается бурным резонансом; а кровь не укротишь, Эрос прошиб Ирку, глубины души пробудились для таинства, она уже рада женскому гамбиту, идет на него, готова подвернуть, подмахнуть, вступила в силу физиология, полной грудью глубоко, учащенно ловит воздух, исторгает вздохи, как жаба, папиросу за папиросой бросает своему окрыленному герою, того гляди и пачка папирос кончится.

Кончилась!

Свершилось! И Лепин влетел в дикий экстаз, глаза закатил, как восторженная, безумная курица, одни белки сверкают, странным, пугающим, инфернальным внутренним светом светятся, языком чмокает, присвистывает, хрип и храп, храп и хрип, он буквально вне себя, вне своего тела и восхищен до третьего неба, прорыв, плерома, испытывает при этом жгучее, нечеловеческое наслаждение, мистический оргазм, а юная зэчка все глубже залетает в опасную, деструктивную мистику, ее уже нельзя назвать чистой девой, в народе есть такое словечко, как полудева (Розанов назвал бы их занятие онанизмом, прибавил бы, что медовый месяц с Дунькой Кулаковой честнее, в данном случае был бы не справедлив, да и к чему вся эта честность, откровенность, обнаженность, распоясался совсем, возмутительно, шокирующе откровенен Розанов, в другой раз разоткровенничался Розанов в письме Голлербаху, исповедуется, как не поверить, мол, когда творит, обязательно расстегнет штаны, возбудит елду, за нее держится, корень жизни, источник энергии, взлеты, парения, лучше пишется, когда держишься, гениальнее получается, имеет место сублимация половой энергии в интеллектуальную, мысли так сами и на пустом месте рождаются, как блохи прыгают, успевай, лови, записывай, одна быстрее и гениальнее другой. Попробуйте!), представляете, вообразите же! у девки от душевного перенапряжения, а по улице все конница идет,струя радости пронизывает каждую клетку тела, в ипостасях женского организма творится нечто неладное — лопнула целка, ворота нахально разворочены!

Об этом в своем месте, не забудем.

Сначала о том, что приключилось на подсобном хозяйстве на другой день. Пришли бригады, Ирка заявилась в кабинет, пол мыть совсем уж собралась, а Лепин невменяем: в сомнамбулическом самозабвении выхватил у Ирки половую тряпку, закатил штанишки, рванулся мыть пол, рыцарь. Казалось бы, кому какое дело. Не совсем так, потому что это не по чину, не положено. Зэки оставили свои рабочие места, где они перебирали пряники, сгрудились вокруг обезумевшего нормировщика, глаза пялят. Накладка: застопорилось, встало производство. План заваливается, Никто не работает: смех.ечки сплошные, вообще театр! А за такое по головке не погладят. Сам собою начинается и льется анекдотический сюжет, целая преуморительная история, если бы не печальные последствия.

XI. Бойтесь любви: вовсе спятив, Лепин пошел куролесить, выкидывать коленца и, вы не поверите, так разбушевался, так взбрыкнул, что изменил ход мировой истории

Сам-то Лепин незаменим, без него Шустов, как без рук, списали с подсобного хозяйства фигуристую уборщицу, получила, как высокохудожественно выразился Шустов, по п.зде мешалкой. Общие работы корячатся Ирке, не позагораешь, упираться, рожками, все рожками, небо с овчинку, жареный петух во всю работает, клюет жареный петух, склевывает. Но это так, в густом воображении Лепина. Накатал Ирке ужасное письмо, вдохновенный псалом горя! затем заявился в кабинет Шустова. “И море, и Гомер все движется любовью”, как сказал поэт, а это значит, исчерпывающая потеря здорового инстинкта самосохранения, так необыкновенно сильно развитого у евреев (5-й Ташкентский), рыцарский подвиг! приступ бурного, из ряда вон, безумия, залетел даже не в пограничную область, столь любезную философам экзистенциалистам и писателям вроде Камю, а прямо-таки в запредельную запретку, окончательно и бесповоротно расписался в собственном безумии, для него объективный мир с этими жесткими, объективными законами перестал существовать, выход в безумие, когда человека невозможно образумить простым словом, запустил шалые речи, свидетельствующие о его бесспорном и полном безрассудстве, насел, навалился на Шустова, лил в уши истерику, загипнотизировал, околдовал его, и, представляете, не поверите (впрочем, да это всем и каждому известно: рыцарю и положено по закону жанра спасать принцессу от дракона)! Шустов спасовал, сделал то, что не должен был делать, возвратил Ирку на подсобное хозяйство, где тихо, мирно, счастливо и бездумно перебирают пряники, списал незаменимого нормировщика Лепина, безумца, возмутителя спокойствия.

И с этого момента и на какое-то время Лепин становится главным действующим лицом нашего ОЛПа, если на то пошло (не будем полностью отбрасывать мистико-магический план, абстрагироваться от него, но все в меру!) — чудотворцем, у нас стряслась прямо-таки фантасмагория. Еще раз повторимся и отметим, как это ни покажется странным, для Лепина лагерь, пока его здесь не накрыла любовь, был самый счастливый и самый грандиозный творческий период жизни, сгорел человек, весь сгорел из-за Ирки Семеновой, философа в юбке, которую она носила, как и другие, поверх ватных штанов, женщины его горяченной мечты, Дульцинеи Тобосской, в рыцарском рвении, как и рыцарь Печального образа, нарушил правила игры, ищет авантюры на хобот, свихнулся да и только; и все это из-за сладкогрудой красючки, забастовал не на шутку, сорвался, высокая болезнь, мучит, физиология свое требует, сосет душу, давит, словом, маячит, до потолка, насквозь прошит сухарь-гегельянец, абстрактный, зачерствевший в пустых, голых абстракциях, лукавый долго таился, дождался своего часа, беззастенчив, горячий шепот в ухо, дуй за природой! Прощай райская, спокойная жизнь на подсобном хозяйстве, прощай пряники, вылетел Лепин, допрыгался, погнали его, раба Божьего, на Лесозавод, общие работы, небо с овчинку, шумит, гудит родной завод, как улей, потогонная сортплощадка, где когда-то куковал Женька Васяев, лопух, недотепа, Лепин, разумеется, не таков, как Женя, да и срок-то у Лепина “детский”, всего пять лет, детский, кадетский, пленный, военный, самый здоровенный, пусть детский, пусть пять лет, но и их на параше не просидишь, в дистрофии сойдешь на нет, на говно изойдешь за месяц, усердно жаренный петух поработает, последний враг цепко душу ухватит и уже не отпустит, а еще репрессивная дурь зимы и всяческие ее выкрутасы, а еще оголтелые, злые, несправедливые ветры с Северо-Ледовитого океана, воет, ревет, страшные завывания, мороз по коже, глотка прездоровая, четкая артикуляция, не может быть ошибки: уе.ууууу! — “так звучало в пространстве… неотвязная злая нота… звук ли то был?.. Если то был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира…” — “Петербург”, 1912, Андрей Белый, гениальное пророчество, о нас, о нашем лагере это! в тихую погоду видимость отличная, звук человеческого голоса на время какое-то на морозе вовсе шизофренически, нелепо, неестественно зависает, наденут на тебя деревянный бушлат, голову предусмотрительно ломиком прошибут, чтобы ты случаем не утек из лагеря; Но тут как раз умер Сталин: мистика! остается думать, да это прямо явствует, что ловкий, скользкий подлец случай на удивление и восторг благосклонен к Лепину, к божьему избраннику, рыцарю удачи и везения; вот что значит веление судьбы! он нужен истории!