(припомним для сущего порядка знаменитый, громкий, нас ошеломивший, эпохальный процесс над нашими дорогими и незабвенными диссидентами, славно шумели, Якир, Красин, гордость наша, слава наша, светлые личности, стоило постучать Александровскому по столу кулаком, взбодрил, потекли герои, “Петьки-забияки”, “ничто нас так не радует, как падение праведника и позор его” — Достоевский; важно, уместно и полезно будет отметить, диссидентом Кузьма никогда не был, не мог быть, притом отнюдь не потому, что диссидентство обернулось к нему Красиным (не будем повторять справедливое возражение М. Ремизовой против Лепина); в диссидентстве — сектантская узость, партийность, зашоренность, занудство, серость, скудость мысли, всякие там права человека, пошлое высокомерие и опять же, извиняюсь, с большим избытком пошлое чванство, а тут бьет ключом живая жизнь, аукнемся на этот раз с Пушкиным, не тем, который “Подумай, как смешно / с водой — молдавское вино”, которого Кузьма неточно в дневнике цитирует, что не существенно, а с поздним (говорят нам умные люди, что есть два Пушкина: ранний, “Гавриилиада”, и поздний, помудревший: Гершензон — “мудрость Пушкина”): И мало горя мне, свободно ли печать / Морочит олухов, иль чуткая цензура/ В журнальных замыслах стесняет балагура…”)

… этак развязно, надменно, наступательно, бунтарски, сами с усами, долой утомительную, устали от коленопреклонения, неправедную тиранию Кузьмы, затемняющую путь к правде, самоуверенно, бесспорно, домашняя заготовка, нацелено пустил, укус змеи, ядовит:

— Гора родила мышь!

Эффект ложки дегтя. Славно, профессионально задрал.

Легкое замешательство! Кто-то выдал гнусненькое: — Хи-хи. Кто-то мелкими смх.ечками прыснул. Похмыкивание. Ну — срезал. Пафос сбит. Каково такое слышать автору? Легко сказать, “ не оспоривай глупца”. Автор всегда честолюбив. С тоски можно и в удавку голову сунуть, отсюда гримасы, ужимки, корчи, неоднократно, зуд какой-то! отраженные в дневнике: “ От неудовлетворенности конструктивными друзьями — не хочу заполучать любовь”. Друзья нас не больно балуют теплым, нужным, умным, своевременным словом, поддеть норовят, пустить вредное, парализующее словечко, заушить, ядом дышат, так было всегда, в кругу Пушкина так бывало, в кругу Белинского, так будет, жало ядовитое знает дело злое, посмеяться над ближним, пустить шпильку, подколоть — одно удовольствие, “человек человеку бревно” (Ремизов), зело и успешно наподдала Достоевскому, приземлила, унизила компания Белинского, веселая находчивая компания злоязычных молодых блестящих литераторов, и Достоевский до конца жизни не мог затереть в памяти, забыть своего унижения и простить им издевательств, злопамятен, свойство души, от нашей доброй воли не зависит; следует (надо!) и Витьку Красина взять в толк, понять его естественные претензии, ведь, от Кузьмы, фельдмаршала нашего, властного, гегемона, надежды России, мы близоруко ждали другого, чего-нибудь (уж будь любезен! “И буду тем любезеня народу”) грандиозного, сногсшибательного, бронебойного, ураганного, насыщенного гражданским пафосом, гражданской скорбью, что-нибудь эдакое вроде солженицынского “Архипелага ГУЛАГа, а — тут, осталось печально развести руками, печально улыбнуться, сознаться следует, что проза его была воспринята превратно, шокировало игровое ой-ля-ля, неортодоксальное изображение лагеря, странные артикуляции, нет темы великих страданий, нет пафоса страданий и социальной риторики, друзья не поймали, не просекли, драматического, бунтарского вызова эстетики его рассказов, разрушения непререкаемого абсолюта шаламовских догм, ведь эти рассказы имели сложную подоплеку и являли собою пощечину общественному вкусу, а углядели лишь (святая простота! к таким глухим глухарям не достучишься) измену делу жизни, самому себе.

Нет измены!

Есть собственная, оригинальная, смелая интерпретация темы, есть подлинность, чувствуются запах и дыхание лагеря. Возьмем его рассказ “На семь метров” (“Континент”, №95), ударяет вас свежак в лицо, дерзкий, строптивый рассказ, полный живых красок, поносное заболевание лагеря, отравление, смешно, прямо-таки либретто к современному модернистическому балету, никто еще музыку не написал, где Шнитке? нарочитость, почти хохма, фарс (“Я трагедию жизни превратил в грезофарс”), дегероизация, бывает, бывало, с кем ни случалось, денди, романтик Байрон умер, говорят, от фатальной холеры, на язык лезет, само говорится, так тебе и надо! кузьмовский персонаж живет легко, не тужит, новый, антишаламовский взгляд на лагерь, хорошо-то хорошо, да завершается рассказ слишком нарочито, хвастливо, высокопарное хлесткое красное словцо, если не понимать это как чистую условность, как сугубую поэтику, как хитрый литературный прием (любил Кузьма под конец рассказов что-то эдакое подпустить, что и делает рассказ рассказом, см. к примеру, “Случай из жизни”, там же в “Континенте”), показуха, ловите, пущено под конец эффектное:

“ Думаю, что меня комиссовали правильно”.

Где ж правильно?

Но это уже претензии не от литературы, а, так сказать, от грубой, пошлой жизни, значит, абсолютно незаконные претензии. Сам же я плел в своих писаниях и не раз буду до одурения талдычить, что поэзия, “ нас возвышающий обман”,выше и много выше правды!И все-таки! Вот ему дали 1-ую шахтерскую, хотя следовало бы дать инвалидность, пусть временную, в ОП положить на месяц, хорошо в ОП на чистых простынях полежать. А он хвастается, выпендривается, фигуряет, почему не пофигурять, если ты поэт в жизни, почему не попудрить мозги нервным, экзальтированным, внимательным девочкам, которые уши развесили, хлебало разинули от удивления: герой, тяжеловес, античный Геракл, ему, мол, по плечу и 1-ая шахтерская! Сила, молодость, стати, хемингуёвость, ухарство. Лагерь он сдюжил, одной левой отпихнул, молод был, выстоял, выкрутился, так, все так получается по его рассказам, интонационно так, лагерь это время “широких дружб и бескомпромиссности”. Ой-ли? Весьма спорно. Не нарушен ли принципиально закон высшей правды? Где ж ты, романтик, вневременной поэт, нашел все это в лагере? приснилось? проснись, “чадо, трезвись и бодрствуй”! Позыв, тянет спросить, используя Хемингуэя, неужто опять “снились львы”?

Да, сами знаем, в лагере, как в Греции, все есть, все было и всякое, все, как в жизни. И еще кое-что! Смущу, душу вашу смущением наполню: лагерь — обитель чудес! у нас на ОЛПе навалом было чудес, примеров полно и сколько угодно, вспомним хотя бы Лепина, его приключения, донкихотские подвиги, все это чудесным образом сошло ему с рук, еще раз вспомним его немыслимое письмо Сталину, с этого письма начинается какая-то фантастика и черт знает что! Вообще-то многие в те годы писали Сталину, искали последнюю правду, а тут явилось это феерическое, огненное письмо, блюдечко я те дам, событие, даже веха.

VIII. Однако Сталин отнесся к Лепину с большой серьезностью. А то! Эти зарвавшиеся и обнаглевшие интриганы, авантюристы, черносотенцы сегодня объявят Ленинград столицей РСФСР, а завтра развалят Советский Союз. Товарищ Сталин — не антисемит. Введем Лепина в ЦК на XIX съезде партии — пусть курирует госбезопасность!

Сталин стоял у окна, он только что еще раз пробежал по диагонали письмо Лепина, которое вот уже несколько лет держал у себя на столе, возвращался к нему, заглядывал в свое сердце, что-то его свербело и смущало в письме, все никак не мог сформулировать и определить свое отношение, с придирчивым, напряженным вниманием перечитывал письмо, подчеркивал отдельные места, возвращался к ним, ощущал себя в былинном распутье. Все спешат, торопятся, нетерпение, а он должен одергивать, хватит, наломали дров, напоминать, каждый следующий шаг надо делать крайне осторожно, осмотрительно: скучный, средний путь — царский путь; а некоторые горячие головы, Лепин, Джилас любят пафос, высокопарный, экстатический вздор. Югославы везде и всюду видят революционную ситуацию, в Греции, в Италии, во Франции, мировая революция, мировая революция! кавалерийский наскок, а товарищу Сталину расхлебывать, погубишь великое царство, предупредил и одернул нас, зарвавшихся политиков, мудрый оракул, а я не волшебник, не чародей, не маг, не колдун, товарищ Сталин лишь трезвый политик: а вокруг него одни нетерпеливые обезумевшие комсомольцы, мы раздуем пожар мировой, романтики рвутся в бой, церкви и тюрьмы сравняем с землей, словно белены объелись! где она, мировая революция? Товарищ Сталин не может по щучьему велению, по своему хотению создать из ничего и на пустом месте мировую революцию, товарищ Сталин не всемогущий Бог, это Бог Израиля создал из ничегонебо и землю, всяческих зверей, всяческую чертовщину. Нет революционной ситуации, нет мировой революции, как нет. Где этот призрак коммунизма, который якобы бродит по Европе? он лишь в раскаленных, догматических, тухлых, обрезанных мозгах законченного клеветника Лейбы, Змия Горыныча, да в мутных, незрелых опилках губошлепа Джиласа: договариваются до того, что товарищ Сталин впал в оппортунизм, что СССР стал препятствием на пути прогресса, мешает социалистическим преобразованиям в Европе, не поддерживает революционные движения Франции, Греции; серчают, обижаются на историю, а товарищ Сталину приходится грубо одергивать экстремистов, буду, буду, полоскать свой х.й в ваших поганых, догматических, тухлых, помраченных, засраных мозгах. Когда вы повзрослеете? Когда станете трезвыми политиками, реалистами? Не следует самим себя обманывать: мир оказался не таким, каким он представлялся гениальному уму Маркса. И это понял Ленин. И Плеханов знал, да помалкивал в тряпочку. И Каутский знал. А маршал Тито, маршальская форма ему к лицу, помалкивал, дипломат, лукав и скрытен, в кусты уходил, крепкий орешек, думал его сделать своим наследником, все одно, не получилось бы; зазнался Тито, решил, что лучше быть первым парнем на деревне, чем вторым в городе, а как время бежит, словно вчера эти откровенные разговоры вели, а Джилас попроще, юн разумом, мастер кудрявых фраз, мальчик резвый, кудрявый, всегда с дымящимся, всучивал нам, старым большевикам, цитаты из Маркса, щеголял, блистал, образование показывал, товарищу Сталину хотел понравиться, эх вы, кабинетные идеологи, любите красивую фразу и всякий высокопарный ходульный вздор, с Джиласом интересно было бы поработать, и с Лепиным! научить уму-разуму, в облаках витаете, зачем идеализировать Красную армию, мы под ружье поставили весь народ, заключенных из лагерей вызволили, мобилизовали, да что такого, если солдат, прошедший от Сталинграда до Берлина, что-то там возьмет, с девочкой побалуется, нет, я этого не поощрял, но поднимать скандал из-за такой чепухи на весь мир не следует, все можно решить тихо, келейно, а Маркса эти югославы знают от корки до корки, от арбуза до Ямайки, штудировали крепко, основательно, читать-то читали, да не в коня корм: жизни, ее сложности, противоречий не хотят и боятся видеть, талмудисты, талдычат с отвратительной последовательностью, базис, надстройка, прокрустово ложе! повторяют могучие, непреклонные догмы марксизма. А куда следует язык отнести, к базису или к надстройке? А искусство? А Тициана, Рембрандта? А Сурикова и Репина? Идиоты, одни идиоты вокруг, талмудисты и начетчики! Скажите на милость, полезен или вреден дождь для урожая? На дворе засуха — полезен, завтра, увы, вреден. Вроде проще пареной репы. Простых истин не могут осознать, усвоить, а в этом вся диалектика, ее азы: нет общего рецепта! Сменились обстоятельства, меняется подход, меняются требования, а товарищ Сталин чисто видит, потому и осторожен, он отнюдь не против мировой революции и построения коммунизма во всем мире, терпение, терпение и еще раз терпение, все будет хорошо, вспомним, что изрек Достоевский устами своего героя: рано!