В «Грозовом рае» Патрик Гренвиль описывает двух се- стер-близняшек. Они подходят к запотевшей стеклянной двери ванной и прижимаются к ней попками, оставляя два симметричных отпечатка — четыре расплющенные ягодицы. Подобные фантасмагории встречаются очень часто, в том числе на картине Макса Эрнста «Две молодые девушки в красивых позах». Сначала художники изображали задницы попарно, потом кому-то пришло в голову склеивать их на манер виноградной грозди, другим больше нравилась идея колье из задниц. В «Аморальных историях» Валериана Боровчика[114] стайка обнаженных девушек, пленниц «кровавой графини» Эржебет Батори, вспорхнула на столы, чтобы поглазеть на оргию. Больше всего зрителю нравится сонм попок, напоминающий коралловый риф или колонию губок. Вы скажете, что такое обилие ягодиц сбивает с толку и даже сводит с ума, но я уверен, что многие мечтают об острове задниц, как Рамон Гомес де ла Серна мечтал об архипелаге грудей. Люди грезят о таком острове, где самые совершенные женщины мира жили бы, воздев к небу свои попы. Луна, словно огромная небесная Сафо, озаряла бы своим сладострастным светом остров, вымощенный благоговейно воззрившимися на нее попками.

Джермейн Грир[115] повергла в шок всю Америку, сфотографировав для книги «Женщина-евнух» свой анус in vivo[116]. Общественность тяжело перенесла этот удар, но прецедент был создан. Георг Гросс в 20-х годах XX века выставил в Берлине серию похабных карикатур на буржуа предвоенной Германии (за что и попал в «черный список»). Маленькие розовые, смахивающие на хрюшек человечки предаются разврату (возможно, в борделе). Мужчина обслуживает двух дам одновременно, те выставляют на всеобщее обозрение огромные зады и вывернутые почти наизнанку влагалища. Кожа у этих нелепых уродов дряблая, на лицах усталость и разочарование. Женщине в норковой шубе надоело ждать, она обернулась и наткнулась взглядом на коротышку-очкарика с гигантским красным членом. В 1990 году Джефф Куне выставил свою работу «Илона сверху» (247x366), и мир почти не удивился, решив, что пришло время монументальных композиций. Стоящая на четвереньках Илона Сталлер, больше известная как Чиччолина (по-итальянски — Душечка), полностью удовлетворила запросы своих избирателей: крутой изгиб спины и потрясающая задница в кружевах просто не могли не понравиться, так что эксцентричная итальянка никак не скомпрометировала партию радикалов. «Мы недооценили последствия внесения в наши избирательные списки такой личности, как синьора Сталлер», — скупо прокомментировал это событие секретарь партии. Энди Уорхол продемонстрировал публике множество мужских задниц, чуть расцветив детали, так что седалищная борозда на его фотографиях казалась полоской сажи на стекле вагона поезда. Наконец, Мэпплторп[117], завидев распахнутый зад, взял да и засунул в него хлыст. По словам биографов, знаменитая фотография стала «воплощением мазохистской фантазии». Кое-кто ехидно замечал: получается, что член дьявола — всего лишь рукоять хлыста, воткнутого в зад лукавому.

На картине «Манао Тупапау», написанной Гогеном в 1892 году (название переводится как «Она думает о призраках» или «Дух мертвых не дремлет»), художник изобразил свою жену Тегуру. Она лежит на животе, обнаженная, скованная ужасом, испуганно вглядываясь в темноту. Тегуре померещились тупапау, духи мертвых с горящими глазами, которые по ночам спускаются с гор и приходят в деревню. Редко когда удается увидеть, что страх — в том числе страх смерти — делает с попой. Вглядимся повнимательнее в полотно Гогена. На других картинах поза Тегуры поражает первозданной животностью: она лежит на спине (хотя эта маорийка — дитя Природы, и у ее тела нет ни передней, ни задней стороны), покорная и ласковая, а здесь она напряжена, как кошка, зачарованная черным призраком у себя за спиной, и боится оглянуться. Гоген рассказывал в «Ноа Ноа», как возвращался однажды ночью в хижину и зажег спичку, чтобы не споткнуться. В этой вспышке Тегура увидела призрак мертвеца. За несколько лет до этого события Лоти отмечал, что в языке маори на удивление много слов, обозначающих ужасы ночи. «Темная зачарованная страна, — пишет он («Брак Лоти»), — ей словно бы не хватает жизни». Когда ночью в зарослях кокосовых пальм раздается особый шум листьев, напоминающий металлический скрежет, люди знают, что это смеются тупапау, татуированные призраки, и в такт их смеху зловеще скрипят ветки. Лоти говорил, что так сокрушается и скорбит душа Полинезии.

Поговорим теперь о смерти. Я бы сказал, что в смерти попа почти не меняется, но это, конечно, не так. Пожалуй, умерев, она наполняется внутренним светом. Смерть ее возвышает и одухотворяет. Вспомните фотографии чернокожих жертв в Соуэто. Плоть, испещренная шрамами. Из глубины подсознания всплывает жуткая картинка: перья, грязь и молоко, следы зубов хищных зверей, крючья для подвешивания туш. Или снимки тутси, убитых в лесу между Кигали и танзанийской границей во время резни в Руанде, их величественные глядящие в небо синие ягодицы. Или трупы на тележках в фильме Питера Гринуэя «Смерть на Сене» — огромные зады исполнены величия в бесстрастии смерти. Плоть мертва, но они выглядят нетронутыми и почти живыми. Чудится, что они растут, удобренные смертью, эти сомнамбулы отливают лиловым, они ужасают своей непристойной откровенностью. Законченная, совершенная форма жизни просто отказывается умирать.

Вдохновленный опубликованной в 1821 году трагедией Байрона и рассказом Диодора Сицилийского, Делакруа написал в 1827 году одну из самых знаменитых своих картин «Смерть Сарданапала». Легендарный царь Ассирии прожил бурную жизнь. В 874 году до нашей эры он сжег Ниневию и покончил с собой. Восставшие два года осаждали его дворец, и когда царь понял, что обречен, он повелел развести огромный костер и водрузить на него парадное ложе, после чего приказал евнухам и дворцовой страже перерезать горло всем его женам (в том числе и любимой гречанке Мирре), слугам, лошадям и собакам. Ничто из того, чем наслаждался царь при жизни, не должно было пережить его. Делакруа изобразил последние мгновения жизни Мирры. Предсмертные муки прекрасной рабыни возбуждают и разжигают ее юные ягодицы. Неужто этот юный зад мертв? Конечно нет. Маленький жемчужный отблеск, бледно-розовый, почти белый — он судорожно раскрывается, отвечая на удары кинжала. Ягодицы Мирры извиваются в чувственной муке пытки, вызывая у зрителя оторопь изумления.

«Чем сильнее сопротивление того, что нужно поглотить, — пишет Новалис в своей энциклопедии, — тем ярче разгорится пламя в момент торжества». Женщина на картине Делакруа корчится в порыве чувственного страдания, она дрожит, объятая ужасом, как языки пламени под катафалком. Подобная садистская одержимость очень романтична, а заднице, достигающей высшего наслаждения и красоты во время жестокой пытки, — не занимать мужества. В «Женщине, укушенной змеей» (1847) скульптора Огюста Клезингера мы видим тот же эффект. Тело лежащей женщины выгибается в ярости отчаяния. Мастеру позировала Аполлония Сабатье. Эту даму полусвета называли Президентшей, ее любовь оспаривали Бодлер и Теофиль Готье. Судя по всему, она того стоила. Клёзингер запечатлел высшую точку наслаждения: напряженный полумесяц тела и ягодицы из последних сил сопротивляются смерти.

Картина вызвала скандал, из которого Аполлония извлекла немало выгоды. Бодлер нашел на этот счет очень верные слова: «Сладкая отрава, приготовленная ангелами».

Многие считают, что лучший способ довести ягодицы до пароксизма возбуждения — подвергнуть их пытке. Для этого изобрели два типа орудий: режущие, кромсающие (пила) и протыкающие, дырявящие (кол). На одном из рисунков Кранаха подвешенную за ноги жертву пилят длинной пилой. Эта казнь словно создана для задницы (пилить человека начинали с промежности) — разрез намечен на ней изначально, словно она готова к пытке. Мозг несчастного не испытывал недостатка в кислороде, и кровотечение не было слишком сильным, так что жертва не теряла сознания, пока пила не добиралась до пупка, а значит, задницу распиливали заживо. Пьер Лapycc в «Большом универсальном словаре XIX века» описывает, как применялся второй вид пыточных инструментов: смазав нужное место жиром, палач хватал кол и при помощи деревянного молотка загонял его в тело жертвы на пятьдесят-шестьдесят сантиметров. Потом кол вбивали другим концом в землю и оставляли казненного наедине со смертельными страданиями.