Былые гимназеры, коих репетировал, готовил к поступлению, помогал зубрить латынь, вытянулись, заломили студенческие фуражки, усики, гляди же, отпустили — все больше английские, в подражание прежнему домашнему учителю. Просят примерить пилотский шлем, потрогать крылья и фюзеляж. Профессора и приват-доценты теперь, на ипподроме: «Вот и вернулись вы к родным пенатам — в ореоле, как говорится, — чудно, чудно».

«Альма матер», долголетняя обитель прогресса, прогремела недавно на весь город двумя подряд происшествиями: одним — странным и печальным, другим — истинно скандальным.

Что исполняющий должность ректора заслуженный профессор Александров — естественник! — принял посвящение в иеромонахи с наречением Анастасией, сожаления достойно, но и сочувствия, и понимания со стороны даже самых вольнодумствующих, внезапно овдовев, ученый муж обратился ко Всевышнему. Хотя сохранение им после пострига поста ректора несколько… неудобно. Принимая хотя бы во внимание, что Волга — магистраль, по которой вести бегут быстрей, нежели по почте, предстают в подробностях красочней газетных. Что до события скандального: основатель и вдохновитель казанской «царско-народной партии» профессор гражданского права Залесский предъявил жене и дочери иск о возвращении их под семейный кров. Ответчица же молила не побуждать ее к этому вследствие жестокостей упомянутого правоведа, синяки и кровоподтеки показывала судьям, до локтей подняв рукава… Судебная палата отказала господину профессору, но он кассировал решение в Правительствующем Сенате по тем мотивам, что свидетели подтвердили факт нанесения жене лишь семи ударов тростью.

Вот каково живется нам, Александр Алексеевич. О времена, о нравы! Но вы-то нынче порадуете нас? — вот и солнышко в вашу честь проглянуло.

Он продемонстрировал им все, что мог. Описывал в воздухе «восьмерки», круто закладывал виражи, посадку же произвел не как иные летуны, выключая и вновь включая двигатель, но в стиле самого Ефимова — бесшумную, планирующую. «Падает!» — возопили зрители при появлении безмолвного аэроплана. И разразились восторженным кличем, когда он, подпрыгнув, правда, пару раз на кочковатом поле, покатился, замер, «Кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали», — процитировал знакомый словесник некогда крамольную пьесу. Оно и вправду так — касательно успеха у женщин. Наш герой вовсе не обольститель какой-нибудь, однако местным барышням он, сухонький, маленький, кажется богатырем. И вот уж некий студиозус вызывает его на дуэль — ввиду того, что восторженная суженая последнего наградила душку-летуна поцелуем. Хорошо, товарищи утихомирили новоявленного Отелло: не хватало только лоб под пулю подставлять — неприятностей хватает.

Леон Летор, описав полкруга, клюнул носом саженях в двух от земли, выпрыгнул, аппарат же рухнул в толпу. Мещанин Рыльков получил перелом руки и в возмещение за членовредительство потребовал — справедливо! — пятьдесят рублей (а мог бы и больше). И это после того, как Летор накануне явился с требованием, мягко говоря, оригинальным: ему, попавшему в Россию впервые, рубли показались милей, чем франки, он возжелал те же суммы получать туземным золотом, лобанчиками. То есть в три раза больше. Миль пардон, придется, верно, расторгнуть контракт.

Славный же кавказец, представ в щегольском лакированном шлеме цвета яичного желтка, в комбинезоне небесного колера, вообще не смог взлететь, был освистан, взъярился, сам, не спросясь механика, полез во внутренности мотора и черт-те что там натворил, после чего «Анзани» окончательно перестал подавать признаки жизни.

За Казанью ждал Саратов. В общественном саду «бывш. Сервье» (его разбил некогда на окраине, Лысой горе, француз-парикмахер, пленный наполеоновский гренадер) в новом каменном театре без особого успеха шел «Гамлет» с Карамазовым в главной роли; любимец провинциальной публики, устав, видно, и охладев душой в бесконечных кочевьях (Васильеву они еще предстоят, тоже горемыке-гастролеру), монологи произносил с унылым завывом. Театралы жаждали нового — воздухоплавательного — зрелища, Но вязы и клены сада Сервье клонилось под ветром, никли под дождем, а город ведь лежал в котловине, и ежели внизу так свистело, можно было представить, что творилось в вышине.

На три дня отложили полеты.

На четвертый не прояснилось, однако он взлетел.

— Как же вы решились? — подшмыгнул к нему после спуска, во время которого всем святым молился, репортер «Саратовской копеечки».

— А что оставалось делать? — развел руками наш герой (право же, он иной раз и автора поражает искренностью, доходящей до детской доверчивости). — Пустил мотор полным ходом и жарил, будь что будет, вовсю. При повороте над казармою думал, что упаду.

Выхода у него не оставалось. Фельетонист той же газеты писал: «Судите сами, во что превратилась в течение этой недели жизнь саратовца. Днем до обеда он пребывал неизвестно где, а после обеда неизменно на ипподроме. Туда стекались, съезжались, сбегались, свозились в переполненных вагонах проведенного бельгийцами трамвая, мерзли там часа два, а затем разъезжались, разбегались, развозились теми же бельгийцами — не солоно хлебавши. Чтобы завтра — вновь на ипподром».

Играл оркестр музыки казачьего полка. Присутствовал саратовский губернатор С.С. Татищев.

Что нам до губернатора, к чему поминать всуе ничем себя в истории не запечатлевшее, хотя и родовитое его имя? Ан нет, не всуе.

Читая о полетах, автор наткнулся на маленькую, но на первой странице, заметку в видной фигурной рамке: «Саратовский губернатор объявляет, что вскрывая приходящие на его имя письма, он прежде всего обращает внимание, подписаны ли они. Письма без подписи уничтожаются без прочтения. Анонимы бесполезны».

…Какой, бывает, большой круг приходится описать общественному самосознанию и государственному правопониманию, чтобы в иных условиях, в иной — не в пример выше — социальной среде вернуться к тому, что понял — кто? — царский чиновник!

Губернатор, впрочем, одно послание и подписанное решился оставить без последствий. От отца Илиодора, требовавшего запретить полеты. Васильев еще не знал, что ему грозит опасность. Ведь царицынский экстремист в рясе произнес проповедь: «Не богово творение по небу летит, не во ангельском образе — диаволово творение». И затем во главе полутора тысяч паломников, вооруженных хоругвями, отправился на пристань, дабы на самолетском пароходе вновь двигаться в центр губернии (денег на такие вояжи Распутин для любимца не жалел), сразиться с «летучей нечистой силой». Хорошо, что ссылаясь на разрешение губернатора совершать полеты, дорогу ему заступили городовые. «Сатана идет на нас! — закричал Илиодор. — Изготовил нам тьму препон!»

Может, знай обо всем этом Александр Алексеевич, он бы поостерегался подписывать контракт с Царицыном. Не знал. Очень уж тепло было ему в холодном, ветреном Саратове. Даже когда погода портилась, когда кто-то требовал деньги обратно, пресса тотчас откликалась таким образом: «Авиация открывает нам увлекательные горизонты, но «жертв искупительных просит». Мы знаем о судьбе капитана Мациевича, понимаем осторожность нашего молодого гостя, и нам стыдно за некоторых юнцов в гимназических фуражках, свистевших ему. Как это грубо и как не похоже на настоящую молодежь. Ведь нужно быть хоть немножко идеалистами!»

Васильев настолько растрогался, что тотчас пообещал по возвращении из турне осесть в Саратове и открыть летную школу. Он, правда, и в Казани это обещал, и позже — в Тифлисе, в Ташкенте. Он, идеалист, был исполнен благих намерений.

Что обещанные замки — воздушные, газетчики почувствовали. «В самом деле, — писала та же «Саратовская копеечка», — чем мы не город? В нем есть две улицы прямые, и фонари, и мостовые… Есть Глебучев овраг, кафешантаны, несколько газет, новый театр, даже университет. Будут — освещение (улита едет), канализация, набережная, новая железная дорога… Столько всего, что, кажется, больше и желать нечего. И тогда, чтобы стать вполне, так сказать, Парижем, остается завести только авиационную школу. Интересно, сколько у г. Васильева за зимний сезон дуэлей будет? Уж без дуэлей не обойдется. Если в Казани его из-за барышни застрелить собрались, чем мы хуже? Нет у нас разве студентов? Или барышень?»