Возвратясь домой в четвёртом часу утра, чувствуя себя одинокой и несчастной, Маргарита написала письмо мужу и положила ему на раскладушку. «Ты отходишь от меня, как утекает вода между пальцев, — писала Марго, — и это невыносимо».

Проснувшись, он прочёл послание, присел на кровать супруги и погладил её по голове. Она открыла отёкшие, но всё ещё прекрасные глаза и прижалась щекой к его руке.

— Может быть, всё ещё будет хорошо, да, Миля?

— Может быть, Риточка, может, только не терзай себя, ты, слышь-ка, плюнь на проклятое это наследство. Разве стоит оно того, чтобы нервы-то, жизнь-то гробить?

И тут Марго взвилась распатланной фурией.

— А этого они не хотели? — Она сделала непристойный жест. — Кровососы, так-перетак, туда-сюда и обратно! Не вы-го-рит!

Его вопрос на бюро обкома стоял — жёстче некуда. Облвоенком употребил такие слова, как предательство и дезертирство. Парамонов в оправдание зачитал из утренней центральной газеты: «Долг коммуниста — бороться с очковтирательством». Залёткин, усмехаясь непонятно, спросил, кто кому втирал — персонально. Но Емельян не слышал — его несло: «Это же передовая статья! Вы чо, охренели тут все? Это же (потряс газетой) чей орган?» Вульгарное, развязное выражение «охренели» стоило ему не простого «с занесением» — строгого. И крепенькой — в трудовую книжку — статьи КЗОТ.

Пришёл — в большой комнате гулянка, в Валентининой, естественно, Валентина, на кухне тёща — черти её принесли — в парадном вороно-пегом парике разливает из турки кофе по незнакомым чашечкам, видно, профессорского сервиза.

— О, как жаль, что вы так поздно! — любезно восклицает тёща. — Мы делали журфикс адвокату. Это такой известный специалист по делам наследства — антр ну, говорят, абсолютный прохиндей. Он такой большой, будто его штук двадцать (тёща подчас выражается весьма прихотливо). Вы могли иметь большой плезир, если бы с ним познакомились.

За стенкой орёт Виталик Менар.

— А дачу продам! — орёт Виталик, — И куплю «Жигуль»! И с дачи буду возить на рынок раннюю клубнику! И разбогатею, и всех вас стану покупать и подавать, продавать и покупать!

— Откуда ты будешь возить клубнику, дурак, если продашь дачу? — кричит Маргарита. — И откуда ты взял, что дача достанется тебе, ты, идиотина? Дед забыл, когда тебя видел в глаза, ты таскался с девками, скотина!

Шум, шум, суматоха, мерзость.

В прихожей зазвонил телефон. Емельян пошёл было снять трубку, но из своей комнаты вылетела Валентина:

— Это меня!

Послушав, скорчила презрительную мину:

— Это тебя.

— Маша, ничего, что я позвонила? Маша, ну, как прошло? Что тебе теперь будет? Маша, ты слышишь меня?

Он молчал. Голос отчаянно бился в мембрану. Валентина стояла, прислонясь к косяку, переплетя ноги, будто обтянутые малиновыми джинсами, которые он ей привёз из Рима, вызывающе приподняв скрещёнными руками пулевидные груди. Ей было двенадцать лет, выглядела она на все шестнадцать, тёмный пушок оттенял красные губы — материнские губы, похожие на насосавшихся пиявок. Взгляд жалил — блестящий и, пожалуй, ненормальный.

— Потом, — вполголоса ответил Емельян Аннушке. — Завтра. Ты прости — потом.

— Маша, ну хоть два слова! Совсем плохо или не совсем?

— Потом, — сказал он ещё раз и повесил трубку.

— Тебе надо от нас уйти, — проговорила девочка тоном приказа. — Квартиру вы с матерью, может, после разменяете. А может, она нам будет и не нужна. Может, у нас в тыщу раз ещё лучше будет квартира. А сейчас у нас дел навалом, а ты тут путаешься под ногами.

Он ушёл в чём был.

Над чёрными крышами висела огромная белая луна.

Приближалась человеческая фигура, чёрная за светом, с плечами, облитыми им.

Это была Аннушка.

— Ты откуда? — нелепо спросил он.

— Из автомата.

— Ты здесь давно?

Как будто это имело хоть какое-нибудь значение…

— Третий вечер. Я всё хожу, хожу…

И припала к нему.

— Хорошо, хоть так, — ворчала Татьяна Тимофеевна Рябцева, на квартиру которой привела его Аннушка. И отпаивала чаем, крепким, как чифирь. — Сам бы век не решился. Милостивец.

Однажды поутру на квартиру Татьяны Тимофеевны позвонила секретарша Залёткина и соединила Емельяна с Алексеем Фёдоровичем.

— Какую, позвольте узнать, теперь стезю себе избрали? — неторопливо и церемонно осведомился генеральный директор.

— В дворники определюсь. Милое дело — весь день на свежем воздухе, и никакой тебе ответственности.

— Должностей без ответственности на свете не бывает, — нравоучительно сказал Залёткин. — Без ответственности можно… ну, разве что филателией заниматься.

Застряла же в старой башке беспричинная, кажется, неприязнь к Песчаному! А ведь как знать, не придётся ли в скором времени повежливей, не так свысока здороваться с Борисом Степановичем? Вот он уже руководит всей физкультурой и спортом Северостальской области, поскольку произвёл самое благоприятное впечатление на руководящих работников — как местных, так и республиканского ватерпольного аппарата, а в дальнейшем способен шагнуть и выше — подтянутый, исполнительный и принципиальный.

— А может, навестите? — продолжал меж тем Залёткин. — Порадуете пожилого человека! Чаишкой побалуемся… — Он нарочито дребезжал и шамкал. — В удобное для вас время.

Удобным для Емельяна было время любое — ничем он сейчас не располагал в таком количестве, как временем, и ни от чего так не маялся. Возможно, понимая это, а может, от зловредности характера, хотя, разумеется, прежде всего ввиду занятости генеральный директор продержал его в приёмной два часа двадцать пять минут. Только по окончании рабочего дня принял.

Кабинет не изменился: тот же нерушимый красного дерева стол отдельно от длинного — для заседаний, та же на нём литая лампа под зелёным абажуром, каких теперь не делают. И тот же воздвигался из-за стола властный Залёткин, непомерный, оплывший, как стог.

— Беру вас на ваше прежнее место.

Емельян сам даже — без приглашения.

— Ничего удивительного, — из-под кожистых тяжёлых век генеральный директор смотрел сверху премудро и преспокойно. — Реконструкция комбината в принципе завершается, пора набирать темпы. Во всём. В том числе и по культурно-массовой линии. Что? Гвоздь в башмаке? Скажи пожалуйста, запомнил! Да, был гвоздь, был не нужен, а теперь нужен. Каждый потребен лишь ко времени и месту. Тем более, полагаю, кое-чему время вас научило.

Залёткин опустился в кресло, заполнив его собою, и, перегнувшись сколько мог через стол, приблизил к Емельяну слоновью голову. И слегка подмигнул.

— Что, Пугачёв, наломал дров? Впрочем, я всё предвидел. Итак, какой нам нужен срок на подготовку предложений по дальнейшему развитию комплекса?

У Емельяна подпрыгнули брови:

— День!

— Эхе-хе, — разочарованно вздохнул генеральный директор. — Неисправим. Даю неделю.

— Алексей Фёдорович, а с теплоходом как будет? Его обязательно надо доставить! Это же у меня, почитай, что самый главный вопрос…

Залёткин нажал клавишу селектора:

— Гаспарян! Где у нас теплоход?

— Теплоход на данном отрезке времени находится в ремонтно-механическом цеху, — раздельно чеканя звуки, как на бронзе или латуни, отозвался голос помощника генерального директора.

— Состояние?

— Состояние на данном отрезке времени: заканчивается капитальный ремонт. Из открытого сделали закрытый двухпалубный. Вместимость доведена до семидесяти пяти человеко-единиц пассажиров.

— Вопросы ость? — повернулся Залёткин к Парамонову.

Емельян вскочил.

— Ну, это же в ножки я вам кланяюсь! — И действительно, отвесил земной поклон, пропахав пальцами по жёсткому ворсу ковровой дорожки. — Дак, а русло чистить?

— А чем же это, Емельян мой свет Иванович, вы всё лето так заняты были… — с издевательским удовольствием интересовался Залёткин, — неужели одной только скокотнёй и прыготнёй… что даже ни разу не взглянули на нашу с вами Мурью и не заметили земснаряд?