— Ни за кого, — серьёзно ответствовал комментатор. — Нам нельзя. Нас за это сурово наказывают.

— Как это?

— Лишают компота.

— Бедные. А я за дедушку Ваню очень переживаю. Вы ведь знаете Ваню Одинцова?

— Ты всех в тридцать пять лет в дедушки записываешь? Совесть у тебя есть обижать нас, пожилых людей? Тем более при исполнении. Придётся тебя дисквалифицировать. Лет на сто.

— Прям, на сто. Сказали бы лучше, как вас звать, а то мы всё-таки знакомы, а разговаривать неудобно. Я, например, Тамара.

— Анатолий. Можно — Михайлович. Всё-таки дедушка.

— Вы правда обиделись? Вот и зря — просто я юморная. Давайте мириться: «Мирись, мирись и больше никогда не дерись». А руки у вас горячие. Значит, сердце холодное.

«Руки горячие — сердце холодное», так, что ещё в наборе? «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья». «Жду ответа, как соловей лета». Флирт цветов: «Подснежник — много я в жизни скитался, долго я счастья искал, весь я душой исстрадался, пока тебя не повстречал». Фиалка: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Игрывали в детстве на даче.

— Ну-ка назови, только не задумываясь, нечётную цифру.

— Три, а что?

— На кого сейчас похожа вон та собака?

— На монаха. Стоит на задних лапах, как всё равно молится.

— Ничего. Большинство барышень называет семёрку и говорит, что собака похожа на человека.

— А у вас много знакомых барышень?

— Тьма. Прохода не дают. Но у меня стальная воля. Я день и ночь горю на работе.

— Горите, Толя, я пошла. За Ваню болеть. Смотрите, красиво его снимайте.

При жеребьёвке тренеры заявили Одинцова не в группу сильнейших, но в замыкающую, где значилась и зелень, и безнадёжные старпёры, к которым, должно быть, причислили и его. Выходит, ко времени его старта идущие впереди разобьют, разъелозят лыжню, солнце же довершит чёрное дело — растопит на открытых местах снег, может быть, совсем до земли. Правда, похоже, оттепель не продолжится бесконечно: воздух неоднороден, слоист, по временам потягивает зябкостью. Может натянуть снегопад, и свежак, улёгшись на сырой наст, много задаст лыжникам загадок. Одна надежда — эти-то загадки Иван отгадает, не впервой.

Другая разгадка проще: списывают. Три года назад на тренерском совете спорили — аж, говорят, пух-перья летели — везти ли его на Олимпиаду в Америку, и не повезли. Потом локти себе кусали: парень, поставленный в эстафете на исконное, законное Иваново место, на финишный этап, упал, потерял лыжу, растерял преимущество, которое обеспечил ему Бобынин, и приехал третьим. И тренерам досталось по первое число.

Но тогда Ивану было тридцать два года, а через год, к будущей Олимпиаде, сравняется тридцать шесть.

Безнадёга?

Дед говаривал: «Не верь, Ванька, ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай, а только в Господа Бога да в наш одинцовский фарт». — «Не гневи Господа, старый», — пугалась бабка. «Небось не прогневается — он нашу фамилию любит».

И был же фарт!

Срочную службу Иван проходил в Заполярье. Лыжи там выдавали широкие — на таких только и шлёпать по целине, на них не побегаешь. Перед первенством части Иван обтесал с боков свои «лапти» и всех победил. Дальше — больше: летом сел на велосипед и тоже всех «обштопал». Даже двух мастеров спорта. Сила пёрла из него, широкая кость обрастала мясом, солдатский паёк — не деревенская тюря. Тем более когда выполнил норму мастера, паёк удвоили, добавили шоколад. А когда прогремел солдат на первенстве округа, а затем — Вооружённых Сил, повезли добра молодца в самую Москву. Москву он, впрочем, поначалу и не увидел — гонял до самозабвения по Минскому шоссе, где были назначены соревнования на приз открытия сезона. Десятерым лучшим предстояло стартовать в столице, в центре, на Садовом кольце, Иван был седьмым.

Кольцо пролегало среди домов невиданной высоты и красоты, только садов никаких, широченная улица, людей на обочине — море. Выстроившихся в шеренгу гонщиков приветствовал маршал — тот самый: «Веди, Будённый, нас смелее в бой…» Усищи вразлёт, орденов на мундире богатырская кольчуга, от неё солнцем слепит.

Со старта Иван долго шёл в общей группе, присматривался: парни как парни, ничем он не хуже. На первом же по ходу подъёме (после узнал, что от Самотёчной к Колхозной площади) врубил передачу побольше, перебрался в голову. Впереди, метров за двести, увидел отрыв. Там красные рубашки армейцев из первой команды, и среди них Тарачков и Вершинин. Эти двое, самая их сила, на Минке после финиша осмотрели Ивана с макушки до пят. «Молоток», — сказал Тарачков, и Вершинин усмехнулся снисходительно: «Подрастёшь — кувалдой будешь».

Виднелись впереди и полосатые жёлто-голубые майки нового спортивного общества Военно-Воздушных Сил: просто сказки рассказывали, какие условия там создал спортсменам лично генерал-лейтенант Василий Сталин.

Тренер ЦДКА-2, за которую выступал Иван, учил его: «Используй свою физику, отрывайся на подъёме». Но он с детства привык поступать не как учат, а как хочется. Он и тут не торопился — терпел, пока не начался крутой спуск к мосту под названием — тоже потом узнал — Крымский. Другие там бросили крутить, их под уклон несла инерция. Некоторые даже распрямились, взялись за верха рулей, чтобы отдышаться. Он же фланговым манёвром вылетел из успокоившейся группы на левую обочину, пригнулся и так нажал на педали, что кое-кто из столичных гонщиков повертел пальцем у виска: вот, мол, псих ненормальный, сейчас потеряет контроль над машиной, промахнёт мимо моста, врежется в парапет набережной и ку-ку.

Он мчал, не смотрел вперёд, только под колёса, в ушах ветер свистел. Только когда слева блеснула река, покосился на неё сквозь мостовую арку в мощных заклёпках, подумал: «Случись прокол — и крышка дураку». Он поднял голову: метрах в пятидесяти впереди струной шли шестеро красных и жёлто-голубых. Он переключился на самую большую передачу, надавил, разогнался, и вскоре замыкающий шестёрки, полуобернувшись, удивился: «Ты, чудо морское?» Иван взялся было за верх, чтобы чуток отдохнуть после спурта, но замыкающий — а это был Вершинин, капитан первой команды, по званию же старший лейтенант — ему через плечо бросил: «Учти, без нахлебников обойдёмся». Иван понял, что они заставят его попотеть, ему больше всех придётся лидировать, бодать воздушный поток, давиться им. И это справедливо. Ничего, вытерпим.

Когда показался финиш, семеро прыснули врассыпную, невозможно расшатывая машины, влево и вправо так, что вот-вот чиркнут педалями оземь, подсекут друг друга. Один полосатый Ивана и впрямь едва не подсёк; искры полетели от соприкосновения его туклипса с асфальтом. Иван рывком кинул руль на грудь, машину на дыбы, прыгнул и услышал позади скрежет чужого падения. Впереди, примерно на два корпуса, бежал на педалях ещё один полосатый. Его доставал, почти касаясь передней шиной чужой задней втулки, мял стремена, рычал от натуги бычьим мыком Вершинин. Иван успел переключить цепь на самую мелкую и прыткую шестерёнку, бешено закрутил и увидел у плеча седло Вершинина. «Щас, — подумал, — ну, щас…» И в этот миг под шину нырнула меловая черта финиша. Метра не хватило. Замедляясь, катили вперёд. «Ну ты и лось», — выдохнул Вершинин, сначала раскинув и потом сведя за головой руки. «Помяни моё слово, Вершок, — сказал, обтирая шапочкой горбоносое лицо, подъехавший победитель. — Этому мальчишке у вас недолго кантоваться. Его Василий не упустит». Тогда Иван не понял смысла слов, да и позабыл о них под впечатлением дальнейшего.

Кубки — в том числе Ивану за третье место — вручал сам маршал. Старый, а руку сжал — дай бог молодому. «Служу Советскому Союзу», — отбарабанил Иван. «Славно служишь. Как, бишь, имя-звание?» — «Рядовой Одинцов». — «Запомню тебя, красноармеец Одинцов». Вокруг захлопали — полковники, генералы — ему, Ваньке.

Вечером на невиданно громадном стадионе «Динамо» в перерыве футбольной игры между командами ЦДКА и «Спартак» им троим предстояло промаршировать по кругу беговой дорожки, чтобы ещё больше столичных жителей увидело победителей гонки. Они прошли полутёмным коридором к лестнице, ведущей на свет. Посторонились, чтобы не задеть велосипедами спускавшихся футболистов. Иван увидел вблизи, кого видел только на карточках в газете «Советский спорт». Сам Григорий Федотов мимо прошёл, подволакивая ноги, сутулый, отрешённый, похожий на немолодого плотника или косца. Сам Бобров с трудом потеснился широким горячим торсом и добродушно подмигнул.