У Пушкина есть великолепные слова:

Чья мысль восторгом угадала,

Постигла тайну красоты?

Красоту, видимо, нельзя постичь мыслью, она может открыться только перед восторгом мысли. Наверно, так же и с любовью: если и можно постичь в ней что-то, то только озарением мысли, сплавом мысли и чувства.

В двадцатом столетии было сделано одно из величайших открытий в природе человека — была обнаружена совершенно разная роль мозговых полушарий. Левое полушарие ведает понятийным, логическим мышлением, которое отсечено от живых чувственных восприятий; правое — наглядно-образным, которое основано на чувственных восприятиях — зрительных, слуховых, двигательных…

Понятийное мышление как бы дробит свои предметы на части, берет из них только их суть и отбрасывает их живой облик, их индивидуальность. Образное мышление схватывает вещи целиком — вбирает в себя их живой облик вместе с их сутью, но суть эта не проявлена или полупроявлена. У каждого из этих видов мышления есть своя сила и своя слабость, каждое может то, чего не может другое, и самой природой человека они предназначены для работы вместе.

Когда-то человеческая духовная культура не делилась на науку и искусство, на понятийно-логическое и образное постижение мира. Еще у Платона они жили в единстве, как своего рода науко-искусство-философия, и этот сплав назвали потом словом «синкретизм» — от греческого «соединение, смесь». Образное и понятийное мышление жили тогда в естественном союзе, работали вместе.

Потом они распочковались и стали все больше отдаляться друг от друга, все меньше усиливать друг друга своими уникальными достоинствами. Наука все больше дробилась на ячейки, и чем глубже она погружалась в каждую из них, тем меньше она могла охватить мир целостным взглядом. И искусство все меньше могло — само по себе, без союза с наукой — проникать в глубинные тайны человеческой жизни, постигать ее социальные и психологические загадки.

Конечно, и наука и искусство дали людям гигантски много в своем обособленном развитии. Но сколько они недодали и что могли бы дать, если бы не ушли так далеко друг от друга?

Такое отдаление резко противоречит природе человека: чем обособленнее работают полушария, тем меньше их плоды, а чем теснее их союз, тем больше его плоды. Сейчас уже ясно, что все самые великие открытия науки и искусства сделаны именно соединенными силами образного и понятийного мышления. Их нынешнее обособление — одна из основ нашей цивилизации и один из ее самых вопиющих разладов с природой человека.

Возможно, сейчас наука и искусство подходят к последним пределам в своем отдалении, и вот-вот начнет рождаться новый синкретизм, новый сплав двух этих великих видов человеческого мышления. Здесь, наверно, проляжет одно из главных русел научно-психологической революции. Если это случится, наступит, видимо, коренной переворот во всем строении нашей духовной жизни, во всех основах наук, искусств, культуры.

Это будет переход от науки, которая видит мир узко понятийно, и от искусства, которое видит мир узко образно, — к их гибриду, слиянию — науко-искусству, к цельному постижению мира, понятийному и образному вместе. И, может быть, постижение любви — амурология — станет одним из ускорителей этого перехода, одной из первых колыбелей, в которых будет расти новый синкретизм…

Голоса неверия.

«Как сказал поэт: «Любовь — лишь капля яда на остром жале красоты». Это болезненное состояние психики, своего рода невроз, патология». (Записка на беседе. Ленинград, центральный лекторий «Знание», май, 1980).

«Сможете ли вы опровергнуть тезис: любовь — всего лишь физиологическое родство?» (Институт электронной техники, Зеленоград, октябрь, 1980).

«Не находите ли вы, что любовь напоминает сказку, которую человек сам выдумал, сам себя в ней уверил и вынужден все время под нее подлаживаться, а случаи резкого несоответствия считает чем-то ненормальным?» (Новосибирский университет, декабрь, 1976).

«Чувство, которое называют любовью, мешает творчеству. Не только потому, что отвлекает мысли, но хотя бы и потому, что отнимает уйму времени. Любовь — чувство для людей второго сорта, для потребителей, которые не думают о том, чтобы оставить след в жизни. Людям мыслящим, творческим она приносит только вред» (Московский инженерно-физический институт, март, 1976).

Однажды социологи спросили у 15 тысяч молодых рабочих, служащих, инженеров, научных работников, как они относятся к любви. Почти треть ответила, что не верит в любовь; часть разуверилась в ней, а многие думают, что это выдумка поэтов и писателей.

Пожалуй, основания говорить так у них есть. Известно, как много поэтических преувеличений в воспевании любви; уже одно то, что о любви говорят стихами, рафинирует, утончает ее, приподнимает над тем, какой она бывает в обычной жизни.

И «ангелизация» любви — превращение ее в диетическое, манное чувство, которое лишено чувственности, — тоже рождает недоверие к любви; к тому же многие представляют себе любовь раем одних только радостей, а раз такого рая нет, значит, нет и любви.

На мельницу неверящих льют воду и браки-одуванчики, которые рассыпаются от первого ветерка, и разводы, которых все больше, и тусклые браки, которые держатся на долге, привычке, детях… И поэтому у многих рождается обидное недоумение: что происходит с любовью? Почему она слабеет? Да и есть ли она вообще?

«Сейчас какая-то мультипликационная семья — женятся, а прошел месяц, берут развод. Есть даже пословица: гарантийный срок вечной любви — медовый месяц.

Я не верю в то, что вы пишете, вообще ни во что не верю. Зачем вообще создана эта любовь, зачем все это, если даже в семьях между собой нет никакой любви, если отец чуть что поднимает руку на мать?.» (Женя Г., 16 лет, Горьковская область, Пильнинский район, село С., июнь, 1976).

Личную жизнь сотрясают сегодня невиданные кризисы, и их вызывают — обычный парадокс прогресса — и изъяны жизни, и ее достоинства. Всякий прогресс всегда идет с утратами. Ягода убивает цветок — это закон жизни, сквозное противоречие прогресса, и оно резко влияет и на человеческую любовь.

С давних пор одни мыслители считают, что человечество идет по ступеням прогресса, вверх, другие — регресса, вниз. Древние считали, что у человечества был сначала золотой век, потом серебряный, железный, и с каждым веком люди и их дела мельчали. Регрессионистские взгляды пропитывают и знаменитую «Теогонию» («Происхождение богов») Гесиода (VIII в. до н. э.), и мифы почти всех великих народов древности, и творения многих мыслителей.

Идеология прогресса стала рождаться только в XVII веке, а сложилась в XVIII, в эпоху Просвещения. Это была не диалектическая идеология, она считала, что все в жизни только улучшается, идет от низшего к высшему. Тогда же ее изъяны едко запечатлел Вольтер в своем знаменитом ироническом афоризме — «все к лучшему в этом лучшем из миров».

Двадцатый век доказал, что прогресс и регресс слиты между собой, как две доли одного ореха, и каждый шаг человечества состоит из гигантского полушага вверх и такого же гигантского полушага вниз. Этот губительный «парадокс прогресса» неслыханно обострился в конце XX века.

Еще никогда техническая мощь человечества не была такой огромной — и еще никогда она не грозила планете экологической гибелью. Еще никогда государства и социальные системы не были так сильны, а вражда их так самоубийственна для людского рода. Еще никогда не было такого половодья хлеба и зрелищ — и таких наводнений безнравственности. Вместе растут демократия и фашизм, сытость и агрессивность, культура и варварство…

Нынешнее движение человечества — это как бы «прорегресс», «репрогресс» — сплав прогресса с регрессом, спуск вниз по лестнице, ведущей вверх. Так могло бы двигаться фантастическое существо — гибрид крота, который роет вперед, краба, который ползет вбок, и рака, который тянет назад.

У такого противоестественного гибрида два родителя. Во-первых, это расколотость человечества на враждебные лагеря, борьба стран и систем, которая заставляет их предпочитать тактические выигрыши, которые ведут к стратегическим проигрышам. Во-вторых, это близорукость (а часто и трусость) науки, обществоведов, управления, неумение промерять завтрашние последствия сегодняшних событий и открытий.