— Да, командир. — Шкарин осторожно сволок Пикунова с большака, за насыпью взвалил на плечи, подхватил два автомата и, широко расставляя ноги, пошел к кустам.

Страшная боль пронзила обмякшее тело Пикунова.

— Подожди, друг, — умоляюще простонал он, — дай отдохнуть.

Боец сделал несколько шагов и бережно опустил командира за грядкой сиротливо торчащих, совсем раздетых ивовых кустов. Глянул на свои руки и обмер — они были в крови, в крови оказалась и одежда.

— Да тебя, командир, перевязать надо. — Он стал было расстегивать свою телогрейку, но в это время на большаке послышался топот кованых сапог.

— Фашисты!

Шкарин схватил автомат, дал короткую очередь, и пяток фашистов сразу вывалились из шеренги бегущих.

Рывком, забыв про боль, Пикунов перевернулся на живот, схватил автомат, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало — кончились патроны. Он судорожно полез в подсумок за другим магазином и нащупал полевую сумку. Страшная мысль помутила сознание: он ранен и, теперь уже ясно, не уйдет от карателей. А в сумке донесения связных, документы. Нельзя, чтобы они достались врагу.

— Так как же быть, Миша? — спросил сам себя и посмотрел на Шкарина. Это была его надежда.

Шкарин, пристроившись за кочкой, вел огонь по карателям.

«Надо торопиться, Миша», — подумал Пикунов, с трудом снял сумку, кинул Шкарину.

— Друг, бери и беги к нашим, а я прикрою.

Шкарин продолжал лежать.

— Командир, не оставлю тебя!..

В глазах Пикунова опять появились кровавые точки.

— Что?! — Ветер донес обрывки немецкой речи. Михаил увидел выглядывающего с большака фашиста, прицелился, выстрелил и, собрав последние силы, приказал Шкарину: — Выполняй!

На глаза бойца навернулись слезы.

— Друг, нельзя, чтобы документы попали к врагу! Понял? — Михаил больше не смотрел на Шкарина, знал: не ослушается.

Пикунов положил перед собой пару лимонок, пистолет — все, что осталось с ним. Странное дело, он не чувствовал боли, забыл про нее. Внимание его теперь было приковано к большаку — там фашисты, их нельзя подпускать к полевой сумке.

— Прощай, командир, — услышал он за собой знакомый голос, потом торопливые шаги, но ничего не ответил.

…На следующий день группа возвратилась к месту, где остался командир. Жители деревни Сторонка после ухода карателей подобрали Пикунова и перенесли в хату.

Лицо у него было спокойное, лишь немного бледнее обычного. Казалось, он просто спал.

Похоронили Пикунова в лесу около деревни.

Смерть Михаила Рабцевич воспринял как личное горе. Словно сына любимого потерял. Ни с кем не хотелось говорить. Он вывел из стойла лошадь, взнуздал ее и поехал за деревню на строящийся аэродром. Думал уехать тайком, но Линке, понимая состояние командира, снарядил охрану. Рабцевич ехал и вспоминал Пикунова. «Смерть, как она некстати… А когда, собственно, она бывает кстати?..»

Мысли Рабцевича перекинулись на далекую Испанию. Вспомнилась ночь на семнадцатое июля тридцать седьмого года. Это было спустя несколько месяцев после приезда его на Пиренейский полуостров. Командование республиканской армии готовило наступление. Во что бы то ни стало требовался «язык». Добыть его поручили Рабцевичу. На задание Александр Маркович отправился с адъютантом — двадцатидвухлетним рабочим Леоном и еще несколькими бойцами. Линию фронта преодолели легко. Еще днем Рабцевич тщательно изучил местность по карте, побывал на наблюдательном пункте. Все благоприятствовало походу. Во вражеских окопах было тихо, казалось, что там все спят. Дневная изнурительная жара сменилась приятной, убаюкивающей прохладой. Незаметно подкралась безлунная ночь, но высокое небо густо усеяли звезды, их света вполне хватало, чтобы разглядеть каждую тропку, каждый кустик. Рабцевич с трудом сохранял спокойствие — нервы натянулись в струну. Это было первое задание, которое ему предстояло выполнить с такими юными бойцами. И от того, насколько это окажется удачным, зависело будущее группы. Стали подниматься в гору. Бойцы шли за ним осторожно, шаг в шаг, но постепенно к этой осторожности прибавилась уверенность. «Языка» они решили добыть на шоссе, ведущем к городу Санадопулосу. Южные ночи длинные, и Рабцевич рассчитывал, что до рассвета они успеют не только дойти к шоссе и вернуться обратно, но и, если потребуется, пробыть в засаде не меньше четырех часов. Притаились метрах в пятидесяти от шоссе, в колючем кустарнике. Кругом все спало. Спали горы, зубцами вершин упершись в черное искристое небо, спало шоссе, источавшее накопленное за день тепло. И надо всем этим стояла какая-то хрустальная тишина. В горах прозвучал выстрел — и затих вдали эхом слабеющей очереди. Рабцевич увидел: сжал автомат Леон, нацелил в темноту винтовку Хосе, Антонио прижался к Марчелло… Для них, толком еще не обстрелянных, это была первая ночь в тылу врага. «Да, — подумал Рабцевич, — им еще надо свыкнуться с обстановкой». И поэтому, когда из-за склона донесся шум мотора, приказал бойцам оставаться на месте, а сам перебежал к дороге и залег в кювете.

Шум нарастал. В небо уперлись два расходящихся кверху светлых столба. Прошло мгновение, и вот из-за горы, как призрак с горящими глазами, выехала легковая автомашина. Рабцевич подождал, пока она подъедет ближе, вскочил на ноги и почти в упор швырнул бутылку с горючей смесью. Глухо звякнуло разбитое стекло, машина превратилась в яркий костер, из нее выскочило три франкиста. Увидев офицера республиканской армии, молча нацелившего на них карабин, все как по команде подняли руки. Подбежавшие бойцы помогли Рабцевичу связать пленных, отвести в сторону от дороги. Рабцевич снова залег в кювет, рассчитывая, пока темно, еще попытать счастья. Пролежал пластом около двух часов, однако никто больше не появился.

Двинулись в обратный путь. Шли прежней дорогой. Но идти стало тяжелее: пленные оступались, падали, из-под их ног шумно осыпались камни. Рабцевич приказал Леону идти впереди, сам пошел рядом с пленными — приближалась линия фронта, и за ними нужен был глаз да глаз.

Все складывалось как нельзя лучше. На темном фоне спящей земли закурчавились силуэты деревьев. Теперь надо было взять несколько левее и пройти садом, чтобы франкистские окопы оказались справа. Остаток пути по вражескому тылу предстояло пройти так, чтобы ничем не потревожить часовых. Когда шли туда, с этим легко справились. Теперь с ними были пленные. Почувствовав близость линии фронта, они стали упираться. Пришлось каждого взять за руку.

За деревьями мелькнул долгожданный просвет звездного неба. Скоро должна быть лощина, а там в нейтральной зоне можно и отдохнуть. Все шли мелким чутким шагом, поддерживая друг друга. И тут их окликнули:

— Стой, кто идет?!

Словно выполняя эту команду, остановились. Наступила короткая, но похожая на вечность пауза. На размышление не было времени. Да этого и не требовалось — Рабцевич еще на наблюдательном пункте продумал возможные варианты перехода линии фронта.

— Кто идет? — вновь раздался настойчивый голос, и тут же прозвучал выстрел, за ним другой. Послышались голоса и со стороны окопов, расположенных справа.

Темнота, совсем недавно мешающая идти, теперь была на руку.

— Леон, — сказал Рабцевич, — уходите влево, тут недалеко.

И, сделав несколько прыжков вправо, швырнул гранату в сторону, откуда послышался окрик. Рабцевич бежал, падал, вставал, стрелял — отвлекал внимание франкистов. А мысли его были с группой, с «детьми». «Как они там, ушли?..»

Ожила вражеская сторона. Франкисты стреляли трассирующими пулями. Они словно решили высветить ночь. И пули летели справа от Рабцевича, слева, сверху.

Из этого пекла, раненный, он выбрался лишь на рассвете. Группа была уже в штабе. Среди бойцов не было только Леона. Шальная пуля настигла его…

Пленные оказались весьма осведомленными. Это были начальник транспорта одной из франкистских частей, его адъютант и шофер.

Давно все это случилось, ох как давно! Шесть лет минуло. Сколько воды утекло с тех пор, скольких товарищей уж нет в живых.