Из рассказов бойцов, односельчан Малашицкой Бабаевский знал, что она не тщеславна, не любит, когда ее хвалят, выпячивают, но сейчас после его слов она разом переменилась, помягчала, подобрела.

— Ну что, господь с тобой, говори, что надо.

Бабаевский облегченно вздохнул и стал рассказывать о задании.

Они просидели чуть ли не до утра, обо всем поговорили: о политике, о довоенной колхозной жизни, о положении на фронте. Ей все хотелось знать, на все получить ответ.

Бабаевский от имени руководства отряда написал обращение к вражеским солдатам. Набросал Малашицкой несколько вариантов, как подступиться к ним, выбрать нужного человека, и ушел.

Несколько раз ходила Малашицкая в Вылазы, а это от ее деревни ни много ни мало — целых четыре километра. Да если бы все дело было только в количестве километров. На пути как заноза торчал железнодорожный переезд, у шлагбаума — дотошная охрана. Не только перевернут поклажу — расспросами замучают: куда да зачем? Отговаривалась как могла. Письмо-обращение, чтобы, случаем, не обнаружили, аккуратно сложила и спрятала под платком в пучке волос.

Невыносимо сложно оказалось завести знакомство среди солдат. Раньше ей не стоило труда завязать разговор с человеком. Легко с людьми сходилась, быстро находила общий язык. Теперь ее словно подменили: видно, сказывалась ответственность перед отрядом — пообещала выполнить поручение наилучшим образом.

Все перепробовала Малашицкая, чтобы поближе быть к солдатам. Попыталась определиться к ним в прачки, уборщицы или на кухню — не получилось. Тогда стала вязать носки и менять у солдат на продукты.

Как-то повстречался ей с виду добродушный парень с подкупающей простецкой улыбкой. По-русски он изъяснялся вполне терпимо.

За носки он дал немного соли и впридачу большой кусок сахара.

— Это, — сказал, — внукам отнесешь.

Понравился ей солдат. Хотела поговорить, но его позвали в казарму. Постояла на дороге, подосадовала и опять ни с чем вернулась домой.

Но судьба свела с ним еще раз.

Отправилась как-то в Вылазы. Благополучно миновала переезд, до деревни осталось с километр. И тут разболелась нога: к непогоде или еще по какой причине, но вдруг не стало мочи идти. Присела на обочине, задумалась. И что такое? Он идет. Увидел, обрадовался:

— А, старая знакомая! — Сел рядом. — Я тебя не раз вспоминал. Носки мне понравились. — Он повалился спиной на траву, широко раскинул руки. — Жить — хорошо! — Приподнялся. — А будет еще лучше. Сейчас для главного удара силы копим.

Кровь ударила в голову Малашицкой, нехорошо стало.

Разбитая, усталая, так и не дойдя до Вылазов, вернулась она домой. В голове все смешалось. И самое страшное, что не знала, как теперь быть, что делать. Она уже не верила в эту затею. Приди тогда Бабаевский, непременно отказалась бы от поручения. Но минул день, и здравый рассудок взял свое.

Было солнечно, жарко. Она готовила еду. Чистила картошку, резала лук, а думала о письме.

С улицы послышался тяжелый конский топот, потом совсем рядом команда, вслед за этим шум, смех, разговоры. Глянула в окно: «Легки на помине…»

Солдаты спешились, заполнили улицу. Один уже приоткрыл калитку во двор Малашицкой.

«Господи, пресвятая богородица!..» Не успела Дарья Александровна сунуть чугунок в печь, как в дверь постучались.

Вошел солдат-словак. Она мельком оглядела его и ужаснулась: страшен, что война, лицо угревато-оспинное, длинное туловище и короткие кривые ноги. Таким только детей пугать.

— Мне бы попить, — вытирая рукавом потный лоб, сказал, немного коверкая русские слова.

Малашицкую даже озноб прошиб. Хотела отказать: мол, к колодцу еще не ходила, — но, подавив неприязнь, спросила:

— А чего тебе, мил человек, водицы аль другого?

И, не дожидаясь ответа, добавила:

— А если я тебя морсом клюквенным угощу?

Солдат, переминаясь с ноги на ногу, раскрыл рот да так и замер.

Малашицкая, погремев в сенях у кадушки, принесла большой ковш морсу с плавающими ягодами.

— На-кась, жажду как рукой снимет.

Солдат, словно не веря глазам своим, что привалило такое угощение, бережно принял ковш, сглотнул слюну и стал пить. Острый кадык его так и задвигался от громких блаженных глотков. Немного отпив, старательно вытер ладонью усы, с благодарностью посмотрел на хозяйку и вновь приник к ковшу. Несколько раз он принимался пить, пока не одолел весь морс. А выпив, устало опустился на скамейку.

Потом пошарил по карманам маленькими жилистыми руками с грубыми, узловатыми пальцами, достал алюминиевый портсигар и вздохнул сокрушенно — сигареты кончились.

Малашицкая, видя все это, достала с печки кисет, приготовленный для сына. Подумала, где можно взять какой-нибудь клочок газеты: своих она не получала, а читать фашистские — душа не принимала. Открыла комод, там под бельем лежала газета, постеленная еще с довоенных времен, оторвала от нее чуток.

Солдат скрутил цигарку, закурил. Потом с придыхом, страшась раскашляться от перехватившего дух самосада, спросил:

— А скажите, почему это вы ко мне так хорошо сейчас отнеслись? Я ведь… в какой дом не зайду — отовсюду гонят, смотрят с ненавистью. А вы…

— А чего я? — Малашицкая вздохнула. — И вы — человек.

С тех пор солдат стал часто заходить к Дарье Александровне. В одно из посещений попросил вдруг проводить его в лес к партизанам. Обрадовалась Дарья просьбе, но вид сделала, что не поняла его, и, как говорила про весенний сбор клюквы, когда она, ядреная, особенно радует глаз, так и продолжала. Однако, едва солдат собрался уходить, сунула ему письмо, благо понимал он по-русски.

— Прочти…

Он развернул, пробежал глазами, внимательно посмотрел на Малашицкую и разом переменился в лице: побледнел, посуровел…

Внутри у старой женщины все похолодело. «Господи, неужели не тот? Тогда зачем ему понадобились партизаны? — Ей припомнились частые приходы в последнее время оккупантов в Сошно. — Как это я раньше не сообразила?»

Солдат, не торопясь, прочитал письмо и вновь уставился на Малашицкую. Что-то неприятное было в его тяжелом взгляде, в шумном, прерывистом дыхании.

«Точно… не тот! Вот дуреха!» В ушах неприятно зашумело, зазвенело, а после опять услышала его глуховатый голос:

— Письмо возьму с собой, дружку покажу. Завтра зайду.

Что и как ответила — не помнила. Пришла в себя, когда с улицы послышался конский топот и в открытое окно ветер принес запах полыни. Постояла, подождала, пока все стихнет, и вышла из хаты. Огородами, кустарником, чтобы не видели соседи, пробралась в лес.

— Дарья Александровна? — удивился Бабаевский, увидев ее.

— Я, Николай, я, — прошептала, — пришла посоветоваться.

И стала рассказывать о случившемся. Рассказывала торопливо, подробно.

— Ты понимаешь, не понравился он мне. Уж больно вид у него был страшный, когда читал письмо.

Бабаевский мягко улыбнулся.

Малашицкая вспыхнула. От внезапной злости дышать стало нечем.

«Ему, видите ли, смех, а тут!..» Хотела наговорить, накричать, но не успела.

— Вы, Дарья Александровна, — продолжая улыбаться, сказал Бабаевский, — успокойтесь. Признаться по совести, я другой реакции на письмо и не представлял. Сами поймите, человек просит проводить к партизанам, значит, думает о связи с ними, а может, о переходе. И все благодаря вам. Но одно дело думать о партизанах и совершенно другое вступить с ними в связь, начать действовать. Так что будьте спокойны, все развивается как положено. Кстати, увидите его, передайте, что я хочу с ним поговорить.

Вскоре Бабаевский встретился с солдатом-словаком. Разговор был откровенный. Хоть и помнил начальник разведки спецотряда рассказ Малашицкой, но расспросил, откуда родом, где служил. И только после этого предложил начать агитационную работу среди солдат-словаков.

Малашицкая стала выполнять задачи курьера: от Бабаевского носила листовки словаку, от него доставляла донесения.