Павел встретил друга сдержанно, по-мужски крепко пожал ему руку и деловито спросил:

— Значит, к нам в мастерские? Это хорошо.

Но, судя по тому, как радостно блестели у него глаза, чувствовалось: доволен Пашка, очень рад приезду Ивана.

— Значит, опять фронт тю-тю. Будем здесь загорать, в тихом месте.

Иван виновато улыбнулся:

— Направление дали сюда. Сказали — очень нужен. Да и Кузьма Петрович советовал…

— Хороший старикан, — перебил Кошелев. — Только загибает он, по-моему. Ну скажи сам, с какой радости я должен тут торчать, когда могу фашистов бить? Ну, чего молчишь?

— Да что ты ко мне привязался! — разозлился Цыганков. — Скажи, скажи… А я, может, сам ничего не знаю.

В плавмастерских собрались, в основном, подростки и женщины. Мужчины ушли на фронт, и их место у станков заняли ребятишки. Двум-трем оставшимся в мастерских старикам мастерам трудно было в первые дни совладеть с этой оравой. И не только потому, что у ребят было мало производственного навыка. Умение пришло, за этим дело не стало. Труднее было в другом. То, смотришь, поругались двое, а остальные побросали работу и подначивают их; то сломал парнишка инструмент и молча, чтобы никто не видел, выбросил его в мусор, а хороший стянул у соседа, и тот ходит полдня, пристает ко всем, отрывает от дела; то вдруг в самый разгар работы соберутся вместе и шепотом сговариваются, как удрать на фронт…

Приезду Цыганкова обрадовались все. Мастера были довольны, что появился фэзэушник, которого, наверное, многому научили; ребята радовались возвращению товарища. Особенно Михаил Шестеренко и Егор Покровский. Это была еще старая компания. Правда, с отъездом Ивана она вроде бы распалась. Но теперь снова собрались все вместе.

Михаил Шестеренко и Егор Покровский, как и Цыганков, выросли в Калаче, жили недалеко друг от друга. Казалось удивительным, что объединяет непоседливого, любящего верховодить Ивана со спокойным, уравновешенным, вечно что-то изобретающим Михаилом Шестеренко и с тихоней Егором Покровским. Но мало ли на чем могут сойтись ребята. Прежде всего — рыбалка. Для Ивана это были увлекательные походы, наполненные шорохами ночи, тихим плеском Дона с лунной дорожкой на воде, яркое пламя костра, чуть горьковатый кизячий дымок… Чем дальше уходил Иван от дома, чем больше видел новых мест, тем лучше себя чувствовал. А еще мечтал он — пройти таким маршрутом, забраться в такие дебри, где еще никто никогда не бывал. Вот было б здорово!

Миша Шестеренко тоже любил рыбную ловлю. Но по-своему. Для него главным было придумать хитроумную, особую снасть, самому сделать колокольчик на закидушку, устроить необычную землянку с двумя, а то и тремя выходами. Он был неистощим на выдумку.

А тихий, веснушчатый Егорка Покровский наперед никогда не выскакивал, сам ничего не предпринимал. Но не было преданнее друга, чем он, готового в любое время идти с товарищами на любые дела.

В этой компании также были Игнат Михайлушкин и еще несколько ребят.

И вот они опять все вместе.

Работа в мастерских шла своим чередом. Приходилось ремонтировать суденышки, которые бороздили донские воды. А больше всего — военную технику, доставляемую с недалекой передовой.

И все-таки свободное время находилось. И тогда друзья отправлялись в походы по окрестностям. Они знали здесь каждый кустик, каждую балку, каждую тропинку в степях, каждую отмель на Дону. Разве подозревали они, что вскоре это им пригодится?

А фронт двигался к Калачу. Когда Иван вернулся домой, раскаты артиллерийской канонады доносились издалека, звучали глухо. Но они все приближались, над Калачом все чаще появлялись фашистские самолеты.

Однажды утром Иван увидел на крыльце соседнего дома молодого лейтенанта с перевязанной рукой. Он чистил пистолет. Цыганков еле узнал его — до того тот похудел и почернел.

А лейтенант сразу признал Ивана:

— Мы с тобой теперь, оказывается, соседи! Вот ты где живешь! Не забыл нашу встречу?

— Как же, товарищ лейтенант! И старика помню — того, кому вы пачку махорки подарили.

Лейтенант помрачнел, вздохнул:

— Эх, старик!.. Хороший дед. Вот дал ему слово — остановим. А ведь пока не остановили. К Дону немец подходит.

Он помолчал и произнес:

— Трудно это — сдержать такое слово. А сдержать надо.

Он снова замолчал — серьезный, усталый. Цыганков помог лейтенанту протереть, смазать оружие.

— Дайте я соберу, — попросил Иван, когда все детали были вычищены и смазаны.

— Попробуй! — усмехнулся лейтенант, но, к его удивлению, Цыганков справился с этим делом быстро.

— Здорово! — сказал лейтенант. — Как тебя зовут, парень?

— Иван.

— Тезка, значит? А меня — Иваном Васильевичем.

— Иван Васильевич, я и винтовку знаю. Может, дадите нам с ребятами на часок пострелять?

— А друг друга не перебьете?

— Что вы!

— Может, и дам когда-нибудь, — задумчиво проговорил лейтенант, будто забыв об Иване. — Как знать, может, и дам.

У райкома партии стоял часовой — пожилой горбоносый казак, известный всему хутору старый коммунист, ветеран гражданской войны. Если бы не трехлинейная винтовка у него за плечами, можно было бы подумать, что это один из обычных посетителей, приехавших к районному начальству из какого-нибудь колхоза. Ворот его потерявшей первоначальный цвет рубахи был расстегнут; некогда синие штаны с лампасами порыжели, а много раз латанные сапоги покрывал слой давнишней пыли. Фуражкой он обмахивал потное лицо (пост находился на самом солнцепеке), и изредка набегавший ветерок чуть шевелил на его крупной голове свалявшиеся, с густой проседью волосы.

В этот полуденный час райком пустовал. Изредка забегали сюда озабоченные люди, куда-то звонили по телефону, о чем-то докладывали дежурному и снова торопливо уходили по своим делам. Знакомых часовой, не меняя позы, молча приветствовал кивком головы, а когда к крыльцу приближался военный, надевал фуражку, пытался застегнуть воротник — словом, старался принять вид бывалого солдата.

Зато вечером здание наполнялось гулом голосов. Со всех концов хутора к райкому шли люди. Это очень напоминало довоенное время, когда районный комитет созывал большое совещание или собрание актива. Только теперь каждый, нес узелок с харчами, а некоторые — и одеяло или пальто.

Калачевцы уже привыкли к таким необычным сборам, введенным совсем недавно в связи с приближением фронта к Дону. Все знали, что оставшиеся в райцентре коммунисты сведены в истребительный батальон и перешли на казарменное положение: днем занимались своими делами, ходили на военные занятия, а ночевать приходили в райком, готовые выступить по первому приказу.

Разговоры долго не затихали. Укладываясь на аккуратно расстеленную в комнатах солому, перебрасывались шутками по поводу своего нового положения, делились впечатлениями дня, обсуждали очередную сводку Совинформбюро. Часам к одиннадцати в райком приходил комиссар батальона и совсем по-военному командовал: «Кончай разговорчики! Отбой!» Голоса смолкали, и здание погружалось в сонную тишину. Лишь из кабинета секретаря доносились обрывки фраз, да из-за неплотно прикрытой двери ложилась на коридорный пол тусклая полоска света.

Первые ночевки батальона в райкоме прошли без особых происшествий. Но однажды, едва бойцы успели уснуть, из Ложков на взмыленной лошади прискакал казак. Он сообщил комиссару, что колхозницы, возвращавшиеся вечером с поля, заметили возле леса группу подозрительных людей. Незнакомцев окликнули, но они, не отвечая, скрылись за кустами.

— Первый взвод, в ружье! — скомандовал комиссар. Казаки торопливо натянули сапоги, выхватили из пирамиды винтовки и выбежали на улицу. Проснулись и остальные. Они молча проводили товарищей, отправившихся на первую операцию.

Старый, дребезжащий грузовик быстро доставил бойцов к лесу, в котором скрылись враги. Там комиссара встретил командир местной группы истребителей.