Два лагерных срока, выпавших на его жизнь, научили Бородина быстро и точно оценивать людей, он хорошо изучил типы и характеры диссидентов, в том числе и из еврейской среды, и понимал, как с ними надо разговаривать.
Зная его судьбу, они несколько придерживали языки и не решались при нем нагло и демонстративно расписывать свои страдания во время жизни в Союзе…
Вскоре по возвращении на родину я получил из Рима письмо соратника Бородина по политическому процессу Евгения Ватина, которого я однажды мягко упрекнул в том, что он, боровшийся за свободу России от коммунизма, не возвращается на «освобожденную» родину. Ватин отвечал мне:
В конце своего письма Вы пишете о «странности» того, что часть из нас (впрочем, не столь уж и значительная количественно), которые «боролись, страдали, сидели», находимся за границей сейчас, когда появилась возможность «работать и бороться на родине». Я вспомнил Л. И. Бородина (с которым нас когда-то связывала одна судьба): представляя недавно в «Лит. России» очерк В. Осипова, он с содроганием признается: «,,я даже (!) допустил мысль об эмиграции». Но я-то помню наше с ним прощание — и ведь были уверены, что навсегда, — если и возникли у него такие мысли, он гнал их от себя… Я смотрел на вещи несколько иначе; и сейчас моя позиция еще далека от «возвращенческой». Смущает меня и то, сколь многочисленная «шпана» — не только литературная, но и политическая, роем устремилась обратно, в «страну» (как они называют нашу родину), где естественно смыкаются со шпаной местной, типа Коротича. Представляю, между тем, что ожидает русского изгнанника, вернувшегося к родным осинам…
В последние годы патриот Евгений Ватин, православный человек, работал на радио «Ватикан». Какой бесславный конец судьбы, некогда начинавшейся так дерзко и самоотверженно…
Поездка наша по Америке продолжилась в атмосфере любопытства и ненависти, дружелюбия и провокаций.
Из «Нового русского слова» от 11 мая 1990 года:
В интервью с корреспондентом «НРС» 28-летний Леви, который характеризует себя как «бухгалтер и отчасти революционер», заявил: «Пока евреи не могут ходить в безопасности по улицам Ленинграда, русские нацисты не будут ходить в безопасности по улицам Нью-Йорка!»
Вчера утром Леви и четверо членов Организации защиты евреев попытались, по его словам, сорвать встречу делегации писателей и представителей Национальной конференции христиан и евреев. Пятеро демонстрантов с лозунгами «Куняев — нацист», «Нацистов — вон!» и «Евреи не должны встречаться с нацистами» поднялись на 11-й этаж здания, где проходила встреча, и сделали попытку прорваться в конференц-зал, но были остановлены дверью из толстого стекла. Как говорит Леви, во время этого инцидента демонстранты ударили кого-то по лицу, хотя пострадавший оказался не одним из русских писателей, а американцем. Леви замечает на это, что «двуличные американцы, якшающиеся с нацистами», еще хуже последних.
— У вас большой список врагов», — заметил автор этих строк.
— Да, он растет не по дням, а по часам!» — засмеялся Леви.
Но бог с ними, этими, как писала мне в письме Нина Бахтина, «больными людьми». Что говорить о них, если в «Лос-Анджелес тайме» от 4 мая 1990 года мы прочитали слова раввина Ицхака Гитбурга, защищавшего четырех убийц палестинской девушки в одной из арабских деревень; «Должно признать. — писал Гинзбург, — что еврейская кровь и кровь неевреев имеют разную цену», Эти слова я вспоминал в самых разных, вполне цивилизованных и респектабельных еврейских аудиториях, где нам пришлось побывать — в еврейском этническом центре в Питсбурге, на кафедрах различных провинциальных университетов при встречах с профессорам»! и преподавателями, в казенных офисах министерств и радиостанции «Свобода». Там все было хоть порой и напряженно, но вежливо, прилично, цивилизованно. И, однако, снова в суть такого рода встреч, визитов и разговоров мне помогал вникнуть великий американец Томас Вулф.
В его романе Джейк Абрамсон в кругу своих племянниц рассуждает об английской кухне, издеваясь над капустой, рыбой и безвкусными соусами:
— Такая еда годится только для несчастных христиан.
Это упоминание об иноплеменниках, в котором сквозила пренебрежительная усмешка, как-то по-особенному соединило всех троих, и внезапно они предстали в новом свете. На губах старика играла чуть заметная умная и холодная улыбка, женщины веселились безмерно, и все они отлично понимали друг друга. И теперь видно было, что они по-настоящему заодно — дети древнего, одаренного, всезнающего племени. — и со стороны отчужденно, с насмешливым презрением глядят на техмных и невежественных людей иной, низшей породы, не причастных к их познаниям, не отмеченных той же печатью. И тотчас оно миновало мгновенье, в котором сказалась их извечная обособленность. На лицах женщин теперь светилась лишь спокойная улыбка, все трое вновь принадлежали всему миру.
Поистине, читая это, поверишь, что «еврейская кровь и кровь неевреев имеют разную цену».
Для них. Но не для нас.
СТАРЫЕ КОНТРПРОПАГАНДИСТЫ
В августе — сентябре 1991 года, когда демократическая писательская хунта, ворвавшись в «толстовскую усадьбу» на улице Воровского, торжествовала свою победу, делила кабинеты и вертушки, громогласно закрывала «очаг зкачепевщины» — Союз советских писателей, одной из первых уничтоженных и разрушенных структур Союза стала его Иностранная комиссия.
Верхушка хунты, возглавляемая Евтушенко, Черниченко и Оскоцким, крутилась вокруг возникающей новой власти — Ельцина, Гавриила Попова, Музыкантского, а мародеры помельче шныряли по флигелям старинной усадьбы, выпивали в захваченных кабинетах, копались в шкафах и архивах, срывали с дверей таблички с фамилиями, выбрасывали во двор уже никому не нужные, на их взгляд, папки и документы. Двери Иностранной комиссии были распахнуты настежь, ветер гулял по коридорам и шуршал в грудах бумаг, подлежащих уничтожению… Один из уже уволенных сотрудников, уходя из опустевшего флигеля в другую жизнь, склонился над грудой пожелтевших от времени скоросшивателей и папок, лежавших на полу, взял наугад несколько из них и засунул в сумку… Интереса и любопытства ради.
Через десять лет он вспомнил об этих папках у себя на даче, пролистал их и позвонил мне.
— Станислав Юрьевич! А в них есть кое-что любопытное. Не хотели бы посмотреть?
Таким образом малая толика этого архива и попала мне в руки…
Но перед этим надобно сказать, что Иностранная комиссия в системе Союза писателей была в советское время одной из самых притягательных структур. В нее постоянным потоком втекали заявления, жалобы, письма, доносы, предложения писателей, желающих посмотреть мир. О, если бы только посмотреть. Во время этих вояжей можно было наладить связи со своими зарубежными коллегами по перу, очаровать какого— нибудь издателя (лучше американского или французского!), а если повезет — заключить какой-нибудь договор и даже получить аванс в валюте… Я уже не говорю о мелких радостях, как-то: пожить в хороших гостиницах, поесть экзотических блюд, с юл ком потратить свои командировочные на какие— нибудь куртки, джинсы, подарки Словом, времяпрепровождение это было весьма приятным и полезным во всех отношениях. Что и говорить — бескорыстные натуры, мечтавшие поглядеть и потрогать «священные камни Езропы», среди писательской публики попадались редко.
Многие писатели в документах, обнаруженных в папках Инкомиссии, выглядели порой весьма пикантно.
Помню, как я возмущался воспоминаниями Юрия Марковича Нагибина «Тьма в конце туннеля», вышедшими вскоре после октября 1993 года, когда он неожиданно для своих читателей предстал как давний, яростный и непримиримый враг советской власти, хуже того, как человек, жаждавший поражения своего Отечества в борьбе с фашизмом.
А в заявлении, написанном в Иностранную комиссию в 1982 году, Нагибин вот так продекларировал свои советские убеждения, изобразив себя патриотом, отстаивающим интересы Родины в капиталистической Америке: