В первых строках повествования автор извиняется перед взыскательным читателем за название.

Дело в том, что в названии настоящей фэнтезийной повести — а автор впервые в жизни пытается писать настоящую фэнтезийную повесть — обязательно должны присутствовать слова «меч» или «дракон», это общеизвестно. Лучше даже, чтобы слово «меч» писалось с мягким знаком на конце — в таком случае в названии чувствовалась бы юность, прямота и общественный вызов… но на это у автора, увы, не хватает духу. Слово «дракон» тоже пришлось забраковать. Ничего не поделаешь, не было там никакого дракона, а обманывать читателя автор никак не согласен.

Остаётся слово «меч». И автор, с горечью просматривая полки книжного магазина, пестрящие настоящими фэнтезийными повестями и даже романами, понял, что Мечи Зари, Мечи Победы, Мечи Возмездия и прочую красоту другие авторы уже забрали себе. Остаётся только назвать эту историю правдиво и скучновато.

Меч, конечно, был говорящий. И придумал его чёрт.

Не Дьявол, Сатана, Люцифер — или как его ещё красиво зовут, владыку преисподней, отца лжи и повелителя мух, которого рисуют то в виде нагого красавчика в железной короне, то в виде рогатого кошмара, вмёрзшего в адский лёд в самом последнем, Иудином кругу. Такой создатель сделал бы мечу честь, но уж ему-то есть чем заняться, кроме подобной ерунды.

Нет. Говорящий меч придумал обычный рядовой чёрт, последняя буква адской азбуки, ходячая хохма с поросячьим рыльцем, гоголевский персонаж, офисный планктон преисподней без карьерных претензий.

Впрочем, в данном конкретном случае, идея показалась вышестоящим недурной. Чёрт даже получил некоторое повышение по службе — должность младшего помощника заместителя смотрителя контролёра температуры в котлах для работников ЖКХ, каковым работникам летом полагалась кипящая вода, а зимой — ледяная. Чёрт принял эту должность — скучная, неплохо оплачиваемая синекура. Он понял, что курировать огненную лаву для плагиаторов и эпигонов, о чём он трепетно мечтал ещё со времён Петрарки, не светит до тех пор, пока весь ад не замёрзнет — и был согласен на любую скучищу с более или менее терпимым окладом.

Но творение говорящего меча стало его творческим взлётом, первым и, возможно, последним. Дань юношеской мечте, романтический порыв, чистый, как хрусталь, горний взлёт того, что чёрт, забывшись, называл душой. Автор даже подозревает, что чёрт, насколько это возможно для нечистого духа, любил человеческую литературу. Во всяком случае, муки её врагов доставляли чёрту больше удовлетворения и радости, чем муки врагов человеческих — и даже Божьих.

После «Ночи перед Рождеством» к русской литературе чёрт особенно благоволил. Он тайком хранил первое издание «Вечеров…», как бесталанный художник-неудачник тайно хранит гениальную карикатуру на себя, сделанную мастером от широты души и весёлости нрава. Чёрта восхищала снисходительность Гоголя к маленькому человеку — и маленькому чёрту заодно — как слегка оскорбляла высокая булгаковская гордыня. «Писать Самого с фаворитами — это конечно, это да, никто и не спорит, — думал чёрт, — но ты вот на безымянных обрати внимание! На тружеников из глубинки! Всё ушло… Серебряный век уже не был на это способен…»

А новые авторы и вовсе не радовали. Свежие образы, изготовленные новыми творцами, не тянули и на карикатуру. Ради своего тайного кайфа, чёрт мог простить писателю чёрт знает, что — самую злую насмешку — но не тоскливое и однообразное убожество. Адский консультант по человеческим литературным делам, в приёмной у которого чёрт иногда ошивался, за кружечкой горячей смолы, закусываемой свежим асфальтом, невесело шутил, что в опусах нынешних писак чёрта не отличишь от ангела — все серые.

Люди зазнались, рассуждал чёрт. Их не интересует ничто, кроме ничтожного собственного «Я» — и эту ерунду они готовы раздуть до божественных размеров. Ага, уже. Человеку всегда хотелось стать богом, но эти далеки не то, что от божеской — даже от собственной, человечьей сути.

Вот всем этим чёрт и раздувал мехи, пока выковывал на адском огне клинок из болезненных амбиций, тщеславия, гордыни, презрения к людям, иногда переходящего в маленькую ненависть, их будничного хамства и страстной жажды секса и денег — больше денег, чем секса.

Чёрт закалил готовый меч в крови расстрелянной в разборках по понятиям братвы — и поцеловал клинок.

Меч получился дивно.

Он имел форму катаны — а как же! — длину сто тридцать сантиметров (удесятерённая чёртова дюжина!) и лезвие шириной в шесть пальцев. Простую гарду чёрт увеличил до размеров сплюснутого блюдца и щедро украсил сияющими рубинами, а на конце рукояти красовался массивный золотой череп с громадными рубинами в глазницах, держащий в зубах тонко кованую розу.

Чудовищная штуковина помещалась в чёрные глянцевитые ножны, тоже покрытые сплошь черепами, розами, рубинами, звёздами и бабочками. Вся конструкция весила килограммов пять с добрым гаком.

Убить кого-либо этим мечом в фехтовальном поединке было невозможно, что понимал любой здравомыслящий человек с первого взгляда. Меч воплощал в себе идеалы пацифизма. Идиот, по невежеству и недоумению попытавшийся нанести этим мечом удар, в лучшем случае, при благоприятном расположении светил и общем везении, ограничился бы вывихом кисти. В худшем — он избавил бы врага от хлопот, отрезав себе голову. Чёрт сбалансировал меч таким образом, что сам сэр Ланселот не смог бы поручиться за направление и силу удара, как не возьмись за рукоять.

Но адский девайс и не был рассчитан на фехтование, а собственному назначению он отвечал идеально.

Чёрт поцеловал меч ещё раз, и череп, не выпуская розы из зубов, процедил сквозь них: «Здорово, отец!»

Благодаря оригинальному конструктивному решению, говорильный орган меча был постоянно занят посторонним предметом, поэтому его речь, даже самая пафосная и выражающая лучшие чувства, звучала двусмысленно, чтобы не сказать сильнее.

Чёрт ощутил волну тепла в холодной и пустой грудной клетке.

— Ступай же в мир людей, дитя моё, — ласково сказал он и смахнул непрошеную слезу, пахнущую, почему-то, чесноком.

Меч прощально просиял в чёртовых лапах и исчез. Чёрт не стал затягивать прощания: долгие проводы — лишние слёзы, к тому же в меч было вложено столько адского опыта, коварства, цинизма, злой воли, сарказма и прочих полезных в преисподней качеств, что он и сам, без дальнейших инструкций знал, в чём его предназначение и как именно ему действовать в мире людей.

Более строгий и пристрастный человек, чем автор, назвал бы этот чёртов шедевр эпигонством. В десятке, как минимум, книжек, которыми топили печь под одним старым редактором, что-то такое упоминалось. В этих ярко переплетённых книжках то и дело встречались говорящие мечи. Все они, как на подбор, создавались для руки избранного героя, все отличались нестерпимым и склочным нравом, все утверждали, что их создали многие тысячи лет назад… Но ведь, в конечном счёте, оригинальность предмета заключается не во внешнем, а во внутреннем его содержании, не так ли? Автор бы даже сказал: в функциональном смысле.

Любой меч до этого затачивался под «грозное пение клинков» и «завораживающий смертельный танец стали». Чёртов меч был заточен под трёп и только под трёп, но уж в трёпе он стоил больше, чем все его предшественники — в песнях и плясках. Хотя, справедливости ради, автор должен заметить, что говорящие мечи вообще не слишком хороши в настоящих драках. В безжалостной схватке как-то не хватает времени на песни с танцами — всё выходит слишком быстро и кроваво. Наш меч был в курсе дела — поэтому твёрдо знал, что настоящей драки он не допустит.