Медики недоуменно переглянулись. Король взирал на арабского менестреля с почтительным изумлением.

— О дивный юноша! — воскликнул он. — Отныне ты станешь главным моим придворным врачом, ибо твое пение исцеляет лучше всяких лекарств. Получи же свою награду — драгоценнейшее сокровище моей казны.

— О король, — отвечал Ахмед, — не нужно мне ни серебра, ни золота, ни дорогих каменьев. Но со времен мусульман, былых властителей Толедо, в сокровищнице твоей хранится сандаловый ларец, а в нем — шелковый покров, дай мне этот ларец, и больше ничего не надо.

Просьба араба показалась всем на удивление скромной, и удивление еще возросло, когда был принесен сандаловый ларец и из него извлекли покров — полотнище тонкого зеленого шелка в еврейских и халдейских письменах. Лейб-медики снова переглянулись и пожали плечами, ухмыляясь простоте новоявленного собрата, который так мало берет за лечение.

— Этот покров, — сказал царевич, — когда-то устилал пре стол Соломона премудрого, и не зазорно расстелить его под ногами красавицы.

Сказав так, он расстелил покров на террасе, под сиденьем королевны. Царевич сел у ее ног.

— Кто, — молвил он, — противостанет начертанному в книге судеб? Воочию сбываются предсказания звездочетов. Знай, о король, что мы с твоей дочерью давно уж втайне любим друг друга. Ты лицезрел Влюбленного Скитальца!

Едва он проговорил это, как покров взлетел в воздух, унося на себе царевича и королевну. Разинув рты, оцепенев, король и медики глядели ему вслед, пока он не стал пятнышком на белом облаке, а потом растаял в синеве небосвода. Разгневанный король призвал казначея.

— Как ты допустил, — закричал он, — чтоб какой-то сарацин завладел нашим талисманом?

— Увы, государь, мы не знали, что это такое, ведь надпись на ларце никто не мог прочесть. Если это и вправду покров с престола Соломона, то он наделен волшебною силой и переносит владельца по воздуху.

Король собрал большое войско и двинулся за беглецами в Гранаду. Путь был долгий и нелегкий. Став лагерем в Веге, он отправил герольда с требованием возвратить дочь. В ответ навстречу ему вышел сам царь, и с ним весь его двор. Царь оказался давешним менестрелем, ибо Ахмед по смерти отца наследовал трон, а прекрасная Альдегонда стала его супругою.

Христианский король был ублаготворен уже тем, что дочь его осталась в прежней вере: он не отличался особым благочестием, но, как всякий государь, требовал достодолжного уважения к своей религии во имя этикета. Вместо кровавых битв пошли празднества и увеселения, и довольный король возвратился в Толедо, а молодая чета жила себе в Альгамбре, и царствие их было праведное и благополучное.

Остается добавить, что сыч и попугай порознь и без спешки последовали за царевичем в Гранаду: один летел ночами, а днем отдыхал в наследственных поместьях, другой развлекал по дороге все грады и веси.

Ахмед по-царски отблагодарил их за оказанные услуги. Он сделал сыча своим визирем, а попугая — главноуправляющим благочиния. И само собой понятно, что ни одно царство не управлялось так мудро и ни при одном дворе не было такого строгого порядка.

На склоне дня, когда жара спадала, я часто подолгу прогуливался по окрестным горам и глубоким тенистым лощинам в сопровождении своего оруженосца-историографа Матео, которому давал вволю поболтать, и о каждой скале, развалине, заросшем фонтане и одиноком овражке у него была наготове какая-нибудь удивительная история — чаще всего легенда с золотой начинкой: от щедрого сердца раздавал он клады направо и налево.

Однажды во время такой прогулки Матео был еще сообщительнее обычного. Перед закатом мы вышли из больших Врат Правосудия и спустились темною аллейкой к смоквам и фанатам у подножия Семиярусной Башни, той самой, откуда, говорят, выехал Боабдил, когда сдавал свою столицу. Здесь, указав на низкий сводчатый проход в подстенке, Матео поведал мне об ужасном привидении, не то нежити, которая, по слухам, водится в этой башне еще со времен мавров и стережет сокровища мусульманского царя. Иногда в самую глухую ночную пору она вылезает и рыщет по аллеям Альгамбры в обличье безголовой лошади, за которой со злобным лаем и визгом гонятся шесть яростных псов.

— А ты сам, часом, не натыкался на это привидение, Матео, как-нибудь эдак гуляючи? — спросил я.

— Нет, сеньор, благодарение Создателю! А вот мой дед-портной, тот знал даже нескольких, которые его видали, тогда ведь оно вылезало куда чаще, чем нынче, — то в одном обличье, то в другом. В Гранаде все слыхали про Бельюдо: бабки и няньки пугают им плаксивых детей. Говорят, будто это призрак злого мавританского царя, который убил и схоронил здесь в подвалах шесть своих сыновей, вот они в отместку и гоняются за ним по ночам.

Я уж не стану приводить во всех подробностях бесхитростные рассказы Матео об этом мрачном призраке: он и в самом деле давным-давно пробрался в детские сказки и народные предания Гранады, и о нем почтительно упоминает в своей книге один престарелый летописец и топограф здешних мест.

Миновав зловещую башню, мы обошли краем плодоносные сады Хенералифе, где в переливных трелях заходились два или три соловья. За садами были мавританские водоемы, в глубине одного из них виднелся закрытый люк, прорубленный в скале. На эти водоемы, сообщил Матео, он мальчишкой бегал купаться с приятелями, но потом их напугал рассказ про страшного мавра, который выглядывает из люка и затягивает в глубь горы неосторожных купальщиков.

Наводненные призраками бассейны тоже остались позади; мы поднимались извилистой вьючной тропой, и вскоре нас обступили дикие и унылые горы в редких пучках тощей травы. Кругом все было сурово и убого, и с трудом верилось, что мы едва отошли от фруктовых садов и садовых террас Хенералифе и что поблизости лежит чудная Гранада, город рощ и фонтанов. Но такова уж природа Испании: чуть не возделанная, она дичает и скудеет; пустыня и сад соседствуют здесь от века.

Теснина, из которой мы выбирались, называется, по словам Матео, el Barranco de la Tinaja — Кубышкино ущелье, потому что здесь в давние времена нашли кубышку с мавританским золотом. В голове у бедняги Матео всегда вертелись золотоносные россказни.

— А что это за крест в глубине ущелья, вон на той куче камней?

— Это так, это здесь несколько лет назад убили погонщика.

— Что ж, Матео, значит, разбойники и убийцы хозяйничают у самых ворот Альгамбры?

— Сейчас нет, сеньор, это раньше, когда в крепости было полно всяких бродяг, но их всех повыгнали. Правда, что и цыгане, которые живут по землянкам на горе за крепостью, тоже народ бедовый, но убийств у нас давно уже не бывало. А того, кто убил погонщика, вздернули в крепости.

Мы все поднимались ущельем, и слева торчала крутоверхая скала по имени Silla del Mora — Сиденье Мавра, — я уже писал, что, по преданию, злосчастный Боабдил бежал сюда во время народного возмущения и целый день просидел на этом утесе, печально глядя вниз, на мятежный город.

Наконец мы взошли на крайнюю вершину горного отрога, возвышающегося над Гранадой; вершина эта называется Солнечной Горою. Надвигался вечер: заходящее солнце уже тронуло золотом самые высокие пики. Там и сям видны были пастухи, по откосам отгонявшие стада на ночь, и погонщики с медлительными мулами, рассчитывавшие горною тропой засветло добраться до городских ворот.

Скоро ущелья огласились гулким звоном — соборный колокол звал на молитву. Ему откликнулись все церковные и сладкозвучные монастырские колокола. Пастухи замерли на склонах, погонщики на тропах: всякий обнажил голову и стоял неподвижно, бормоча вечернюю молитву. В этом обычае есть торжественное очарование: по звучному призыву все обитатели страны в едином хоре возносят благодарение Господу за дневные щедроты. Словно покров благодати простирается над землею, и пышное зрелище закатного солнца немало прибавляет к торжественности мига.