Стихотворение показывает тот механизм, в соответствии с которым предложно-падежное сочетание оказывается способным застывать, превращаясь в слово. В лингвистике это называется лексикализацией словосочетаний. Результатом этого процесса являются, например, слова заграница, подмышка, подкорка, фармацевтический неологизм длянос.
Косвенные падежи существительных (творительный, предложный и родительный), соединяясь с предлогами, образуют понятия и выполняют в тексте номинативную функцию. Поэтому оказывается возможным присоединение предлога (за) — уже к каждому из сочетаний как к цельным словам. Сочетания с папкой, с ручкой, с кубком, в шапке, с ранцем, с рыбкой, без птички становятся метонимическими обозначениями лица. Омонимическая игра порождает не вполне приличные сочетания (за с ранцем), что типично для подросткового и солдатского юмора. Метонимия становится у Левина, как это часто бывает в языке, способом продемонстрировать, что личность игнорируется. Кроме этого, метонимия в стихотворении мотивирована на сюжетном уровне фрагментарностью восприятия: из зримой ситуации вычленяются четко фиксированные, одинаково организованные детали. Речь идет о военной подготовке. Существенно также, что описываемые персонажи — мальчики. Левин как будто показывает нам то, о чем писали психологи и лингвисты: в процессе овладения языком ребенок запоминает уже готовые грамматические формы (см.: Леонтьев 1965: 98–99).
Александр Левин с удовольствием занимается изобретением слов, создавая и называя воображаемое, как, например, в таком стихотворении:
О том, как появилось это стихотворение, Левин рассказывает:
В конце 90-х годов побывал я на одном волжском островке под Казанью. Островок, вообще-то, безымянный, но все называли его Буяном. Почему бы и нет?
Заинтриговала меня тамошняя растительность. Так похожая на нашу, московскую, подмосковную, при ближайшем рассмотрении всякий раз оказывалась она какой-то иной. Вроде знакомое растение, травка, цветок, а приглядишься — другое, другая, другой… И бабочка — ну в точности такая, как в моем дворе летает, ан нет: поближе подойдешь — не такая!.. И как со всем этим быть? Как все это безымянное называть в разговорах и стихах?
Для нас, горожан, это вообще проблема. Мы и в городе-то у себя не все деревья по именам знаем, а уж, попадая в места диковатые, теряемся совершенно.
Вот и пишет поэт этак обобщенно, неконкретно — «трава», «кусты», «деревья», — как будто у него очки разбились, контактные линзы потерялись, и он просто не может рассмотреть, что за растение так ему сердце веселит или, наоборот, печалит. Оттого и веселье выходит неубедительное и печаль абстрактная, ничья.
Но и другая крайность горожанина смущает. Попадаются ему иной раз книжки писателя подкованного — из помещиков (вроде Бунина) или же педантичного современника, никогда не выходящего из дому без определителя растений, птиц и насекомых. И вот начинает этот писатель сыпать названиями — всеми этими чичажниками и мантульниками, — а названия ну ровным счетом ничего не говорят ни уму, ни сердцу читателя, не способного ясень отличить от вяза, а чистотел от болиголова.
Проблема неразрешимая. Вот я и подумал, что названия для цветка, птицы, насекомого не обязательно знать. Можно его придумать — лишь бы слово было похоже на то, что видишь. Так по одной из легенд дозволено было поступать Орфею (а по другой — Адаму). Так и я поступил.
Роман Якобсон писал:
Важная возможность поэтического неологизма — беспредметность <…> До известной степени всякое поэтическое слово беспредметно. Это имел в виду французский поэт, говоря, что в поэзии — цветы, которых нет ни в одном букете (см.: Mallarme Crise de vers).
He исключено, что стихотворение «Орфей» — прямая реакция на слова Малларме, во всяком случае, Левин буквализирует это утверждение и показывает нам «цветы, которых нет ни в одном букете» и воображаемых насекомых.
Этот Орфей не только изобретает, но и ловит слова из разнообразных языковых сфер — независимо от того, знает ли автор текста эти реально существующие слова. Так, например, мантульником называли прислужника за столом, слово вывертень в говорах обозначает мага, оборотня, а также является названием детской игры, слово мохнатка в разных сферах номинации имеет значения ‘жук’, ‘рукавица’, ‘подстилка на сиденье автомобиля’, ‘интимная часть женского тела’, ‘проститутка’, перчаточник — ‘изготовитель перчаток’ и ‘порода рыб’[497]. Иногда Левин, зная, что эти слова существуют в других значениях, играет с языковым фоном. Так, вслед за называнием мохнатки как насекомого следует: Всяк несёт своё устройство, / всяк вершит своё еройство.
И поэтому, когда в конце стихотворения говорится, что на пенье кифары (как на пень) всяка тварь слетает тучей, то эта всяка тварь — не только объекты вымышленного мира, но и сами слова, взятые отовсюду, в том числе из литературы, — например, аполлонница с нимфеткой имеют своим источником одновременно античный миф про Аполлона и нимфу и роман «Лолита» писателя-энтомолога В. Набокова.
В статье А. Левина и В. Строчкова говорится.
…он [язык. — Л.З.] обладает большей потенцией синтеза, в нем можно строить не только лингвистические подобия — рефлексы нашего мира, но и фантомы, означающие то, чего нет, не бывает и даже, может быть, и быть не может в наших местах. И в этом смысле язык — вселенная безграничных возможностей, мир, в котором действительно возможен Всемогущий Творец.
Следующее стихотворение — один из многочисленных примеров пародийной реакции Левина на те новые слова, которые появляются в языке, и на новые ситуации, отраженные этими словами: